Следствие не закончено

Ефим Григорьевич вернулся к себе, когда от домов по снегу пролегали уже синие тени, а через улицу начали перемигиваться из оконца в оконце веселые огоньки. По тому, как ожесточенно обивал отец снег с катанок, Настя сразу поняла, что настроение у него испортилось всерьез и надолго. Да иначе и быть не могло: Ефим Григорьевич начал сознавать — и чем дальше, тем явственнее, — что воинский подвиг его сына, привлекший к его незаметной доселе личности ласкающее внимание односельчан, не вызывает уже почтительного удивления. Утром Чивилихина неприятно кольнуло, когда бригадир предложил ему выйти вместе с другими колхозниками на работу по снегозадержанию, а днем окончательно испортила настроение глупая история с поросятами.

Не успокоил Чивилихина и разговор с секретарем парторганизации, который, повстречав Ефима Григорьевича, возвращавшегося со свинофермы, зазвал его к себе.

— Только что советовались мы с Сунцовым в правлении. О тебе был у нас разговор, — сказал Никифоров.

— Спасибочки и на том, — с притворным смирением отозвался Ефим Григорьевич, искоса наблюдая за секретарем. Однако Никифоров как будто бы не обратил внимания на ехидный тон собеседника, а если и обратил, то не подал виду. Он осторожно сцепил с усов настывшую сосульку и положил ее на пузо спящего на шестке кота. Затем заговорил весело:

— В завхозы хотим мы рекомендовать тебя, товарищ Чивилихин, вместо Николая Лепехина. Как оно?

— Силенок, боюсь, не хватит, товарищ Никифоров. И за малую работу вы нас на собрании срамили, а завхоз — дело канительное, — сказал Ефим Григорьевич, нетерпеливо ожидавший, какое действие окажет на кота тающая сосулька. — А главное дело — и без того люди завидуют, геройским папашей обзывают. Надо мне?

Кот недовольно фыркнул и соскочил с шестка.

Никифоров мельком взглянул в хмурое лицо Чивилихина, спросил без видимой заинтересованности:

— Чего вы с Жереховым-то не поделили?

— Так, так, так! — Ефим Григорьевич сердито оживился. — Уже, значит, успел нажалиться вам его благородие, поросячий командир!

— Нет, люди мне сказали, твой же товарищек — Бунцов. А Максим Никанорович — мужик, конечно, крутой, но… — Никифоров усмехнулся, как показалось Ефиму Григорьевичу, одобрительно, — старая солдатская закваска, никак двенадцать лет в строю пробыл — тут уж никуда не подашься.

— Вот именно — Аника-воин! — сердито пошутил Ефим Григорьевич, но Никифоров не одобрил его шутки.

— Да, превзошел тогда в полку Максим Жерехов всех нас, сибиряков. Три георгиевских креста получил и сверх того на каждый крест по два ранения. Это, брат, дело не шуточное!

Ефим Григорьевич с удивлением уставился в сухое, туго обтянутое кожей лицо Никифорова. Показалось, что у того сквозь щетинистые усы просвечивает усмешка. «Ну ясно — шутит человек». Так и сказал:

— Шутишь все, Иван Анисимович. Небось самому-то тебе вместо Егория нацепили Красное Знамя.

Однако оказалось, что Никифоров шутить и не думал. Он опустился рядом с Ефимом Григорьевичем на лавку, положил ему на плечо свою жесткую руку и заговорил необычно для себя — растроганно и глуховато:

— Ты на Жерехова, Ефим Григорьевич, не обижайся. Да и его обидеть не торопись. Ведь Максим в молодости был вроде твоего Сергея — лучшим пластуном в полку считался. В пятнадцатом году сам командующий перед строем сказал Жерехову хорошие слова о русской солдатской славе. Так-то вот… Обедать будешь?

— Спасибо. — Ефим Григорьевич понял, что Никифоров не только все знает, но и оправдывает поступок Жерехова. Поэтому, покосившись на жену Никифорова, застилавшую стол домотканой скатертью, Чивилихин решительно поднялся с лавки.

— До свиданьица, Иван Анисимович.

— Заходи, Ефим Григорьевич, — Никифоров крепко встряхнул руку Чивилихина. — А насчет предложения нашего — подумай.

— Ладно. Все обдумаем потиху.

У калитки Ефима Григорьевича остановила, видимо, давно уже поджидавшая его Клавдия. Раскрасневшись от смущения больше, чем от мороза, девушка спросила:

— Вы Сергею Ефимовичу, часом, писать не собираетесь?

— Буду.

— От меня припишите поздравленьице… Прошу вас.

— Угу. — Ефим Григорьевич неласково взглянул в простодушное лицо девушки, подумал: «Ишь ты, куда целит». Сказал: — То-то отец твой его сегодня поздравил.

— А что такое? — сразу встревожившись, спросила Клавдия.

— Ничего. Видно, все вы, Жереховы, ласковые до поры, — грубо закончил разговор Ефим Григорьевич. Он, конечно, знал, что Сергей до службы гулял с Клавдией, и раньше смотрел на это благосклонно, но теперь, когда сын его стал Героем Советского Союза, отношение Клавдии к Сергею показалось ему неуместным. А тут еще ссора с ее отцом.

Никифоров, после ухода Чивилихина, долго стоял, ссутулившись и опустив голову, посреди избы. Потом подошел к висящей на стене карточке. На полувыцветшей, засеянной мушиными точками фотографии была снята около землянки группа нижних чинов — георгиевских кавалеров, окружившая плотным полукольцом сидящего на пне командира полка — чернобородого подполковника в пенсне и лихо заломленной папахе.

— Садись, Иван Анисимович, а то щи стынут, — сказала жена.