Следствие ведет каторжанка

По привычке выслушивать и другую сторону, я хотел бы вспомнить лауреатов, увенчанных Сталинскими премиями. Но от большинства лауреатов след как-то мгновенно стерся. А то, что я принял всерьез и запомнил — никак не в пользу Сталина. Ольга Берггольц еще в 1940 году написала обо всей сталинской словесности:

За образ горестный, любимый,За обманувшую навекПески монгольские прошли мыИ падали на финский снег.Но наши цепи и веригиОна воспеть нам не дала,И равнодушны наши книги,И трижды лжива их хвала…

Есть еще стих Павла Антокольского. Он опомнился от страха в 1956 году и храбро наплевал на могилу:

Мы все лауреаты премийВрученных в честь него,Спокойно шедшие сквозь время,

Которое мертво.Мы все его однополчане,Молчавшие, когдаРосла из нашего молчаньяНародная беда.Таившиеся друг от друга,Не спавшие ночей,Когда из нашего же кругаОн делал палачей.Мы, сеятели вечных, добрыхРазумных аксиом…

В 1958 году Антокольский эти стихи забыл и подвывал травле Пастернака. Вместе с Мартыновым и Солоухиным, Сельвинским и Слуцким. Зато после XXII съезда он снова вспомнил гражданское мужество и дочел публично на стадионе:

Мы, сеятели вечных, добрых,

Разумных аксиом,За кровь Лубянки, темень допровОтветственность несем.Пусть всех нас переметит правнукПрезрением своим,Всех одинаково, как равных:Мы срама не таим…

Чего уж таить! Как шило в мешке…

Только Твардовский после смерти Сталина посвятил ему несколько искренних строк. Его поразила поспешность, с которой сообщники, ничего никому не объясняя, отшатнулись от трупа. И с чувством укора он напечатал еще не запрещенную, но уже не предписанную хвалу:

Мир не видал подобной властиОтца, любимого в семье.Да, это было наше счастье,Что с нами жил он на земле.

Потом Твардовский это вычеркнул. Но вычеркнутое должно остаться, как память о миллионах людей, не способных сразу отшатнуться от опрокинутого кумира. А что сам Твардовский перечеркнул свою хвалу — тоже должно остаться. И навсегда останется стихотворение памяти раскулаченной матери:

В краю, куда их вывезли гуртом,Где ни села вблизи — не то что города,На севере, тайгою запертом,Всего там было — холода и голода.Но непременно вспоминала мать,Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,Как не хотелось там ей помирать —Уж очень было кладбище немилое.Кругом леса без краю и конца —Что видит глаз — глухие, нелюдимые.А на погосте том — ни деревца,Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк не в ряд нарытая земляМеж вековыми пнями и корягами.И хоть бы где подальше от жилья,А то — могилки сразу за бараками.И ей, бывало, виделись во снеНе столько дом и двор со всеми справамиА взгорок тот в родимой сторонеС крестами под березками кудрявыми.Такая там краса и благодать —Вдали большак, дымит пыльца дорожная.— Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —А за стеною — кладбище таежное…(«Памяти матери»)

В 1936 году я читал — не понимая — читал в стенгазете «Комсомолия», что студент Саша Твардовский исключен из рядов за пьянку. Потом его восстановили, и в партию взяли, и в ЦК: пьянка — простительный грех. Главное — верность. Твардовский был верен советскому кресту. Но сам себе чего-то не мог простить и снова пил. И членом ЦК, и редактором «Нового мира». Только потому, что ему мешали, тыкали палки в колеса? Или что-то мешало ему в себе самом?