Слеза несбывшихся надежд

–А ну, гляди еще, он? А?! –Евсеич уже, бросив кухарить, достал из глубин сундука потрепанный, красно – бордового цвета, фотоальбом и, раскрыв его на нужной странице, задрожавшим вдруг голосом, пристально вглядываясь в лицо внука, спрашивал, заметно волнуясь, -ты хорошо, давай, гляди, я ведь…Я его, гм, гм…уж сколько годов, после войны так и…н-не видел ни разу, -и дед суетливо смахнул с глаз слезу, быстро отвернувшись, стал сморкаться в платок. Женька, едва взглянув на снимок, поднял глаза и удивленно уставился на старика:

–Ну ты даешь, дедуль…Как будто это не железо, а…живой человек! Я просто тащусь с тебя… Да он же! Ну вот. Он!! Че ж я, слепой совсем, что ли…

–А-а-а… Люк у него впереди, ну, мой, лю-юк механиковский…есть? –все никак не унимается, не скрывая волнения, аж пританцовывает старик,– ну, впереди, на лобовой? Есть?

–Нету там никакого люка, только щели…эти…смотровые.

–Триплекса. Ага-ага…Точно, Жень! Не «тридцатьчетверка» ! А не «Матильда»? Та не, не-не, такого и вовсе быть не может… Во-от, обрадовал-то! Он, едрена вошь!

За ужином Евсеич все места себе не находил. Вроде с внуком беседу ведет, а сам-то куда-то мимо глядит!

Женька аж обиделся: про что речь не заведет – дедуля все на тот танк разговор переводит! Потом и вовсе загорелся:

–Все! Завтра же отвези меня к нему! Я его перед смертью хоть потрогаю…А вдруг, мой, а, Жень? Ну, тот самый, а?..

–Не, дед. Твой же весь поперелатанный был, пробоины позаклепаны. Ты сам говорил… А этот, видно, и в боях-то не бывал. Новенький какой-то! Так, хватит! –внук попытался перевести разговор в другое русло, -завтра с утра ополоснусь в речке и заедем к бабе Поле на кладбище. Хоть там-то бурьяны у тебя не стоят? Смотри мне!

Легли спать. Женька с дороги неблизкой да под водочку – уснул тут же и глубоко. А Евсеич глаза только сомкнет, полежит-полежит, нет, не спится! Не уснуть старику, разнылась что-то старая рана старая, душевная. Они, раны эти, рубцуются-то вроде незримо, а болят – хужей, чем зубы.

Очухался Иван уже на полу холодном, бетонном, в полумраке. Сел, качаясь, выхаркнул кровавое месиво со рта. Разгреб на ощупь, два своих зуба там нашел. Еще два шатаются. Башка как горячими гвоздями набита, тяжела и гудит, спасу нет. Полез в угол, рукой топчан нащупал, хотел было забраться на него, остро кольнули ребра, да и не хватило сил в руках. Опершись спиной о край топчана, стал мучительно вспоминать, что было-то…

Комкор, всю дорогу молчавший, когда привез его в штаб армии, улучшив минуту, едва остались они одни, взял его крепко за плечи, с оторванными хлястиками погон, и, в глаза пристально заглядывая, говорит, чуть не плача:

–Что ж ты…наделал, Ва-ня!! Ведь расстреляют, дурака-а… А я на тебя, родной ты мой, уж представление на Героя готовил…– и умолк, голову бессильно уронив.

Иван угрюмо молчит. Сказать тут нечего.

Тот опять:

–Где башка-то твоя была-а… Эх! Да я!.. По правде говоря, этого алкоголика и придурка Соболева и я…бы… С нашим удовольствием… Но! За ним Гордов стоит, они вместе когда-то водяру жрали да баб… Ну, а за тем –сам Жуков, вот что скверно, Ваня! Э-эх, Ваня! Ты ж один из той первой моей, начисто полегшей, бригады и остался! И то, только потому, что меня, считай, покойника, выноси-ил! – он глубоко вздохнул, опустил бессильно голову и на минуту задумался. Поднял сухие строгие глаза, заговорил уже другим голосом: – Слушай сюда. Пока тебя смершевцы мордовать тут будут, ты потерпи, браток. Ничего такого им ты …не подписывай! Понял? Я попробую с Рокоссовским переговорить… Может, и поможет чем. А может, нах…й пошлет, накануне такой операции, не знаю. Хоть бы штрафроту тебе, дураку, выпросить…

–Не надо, командир, – Иван виновато опустил глаза и отвернулся, – ты не колотись… Мне уж все равно. Хватит… Устал я от всего этого. Все! Не хочу жить, нет никаких сил у меня больше. Оставь пистолет, я сам…Ну, или пристрели. Скажешь, мол, накинулся…, ну, там…то-се…

–Нет, Иван. Я тебе дам «то-се»! Отставить!! А ты мне, – вдруг, понизив голос, едва заметно усмехнулся комкор, блеснув глазами, -когда я у тебя… наган просил в лесу, тогда, в сорок первом, под Вязьмой, что тогда сказал, помнишь? Так я тебе напомню. Ты, Ваня, сказал мне тогда, своему командиру, умиравшему и потерявшему всякую надежду, очень просто: «Танкисты не стреляются, комбриг, танкисты- горят!» И очень правильно сказал! Хочешь сдохнуть – сдохни в бою, сука! Как боец и как мужик!..– он опять глубоко, пронзительно заглянул Ивану в глаза, – Все! Держись!.. Идут уж за тобой. Прощай, браток! На всякий случай и – прости!