Слезы пустыни

Когда я сшила кровавую рваную рану второй девочки, в памяти у меня мелькнула картина из детства: мать и бабуля Сумах, перевязывающие мое собственное женское естество после обрезания. Они крепко связали мне бедра веревкой — так крепко, что я не могла двигаться. А что, если нам сделать то же самое здесь, с пострадавшими девочками? Я позвала Саида и поделилась с ним своими соображениями. Нужно было, чтобы родители принесли веревку. У нас в медпункте ее не имелось, но на базаре — в избытке.

Я закончила зашивать эту вторую малышку и, пошатываясь, сделала шаг назад. Она схватила меня за руку и крепко сжала. Ее глаза были расширены от страха и мучительной боли, лицо — мокрым от слез. Мать ее стояла рядом, но отец был в полях и понятия не имел, что случилось с его дочерью. Девочка попыталась что-то сказать, ее губы шевелились, но не было слышно ни звука. Я наклонилась ближе. Она попробовала заговорить снова и с ужасом прошептала:

— Джанджавиды… Джанджавиды…

Я кивнула и попыталась улыбнуться:

— Я знаю, я знаю. Не беспокойся…

— Зачем… Зачем… Почему они нас так?..

— Я не знаю, сестренка. Не знаю. Это плохие люди, ужасные люди…

— Но за что? Почему это? Что мы плохого сделали?

— Не знаю. Но мы остановим их. Не беспокойся. Мы не позволим, чтобы это случилось с тобой снова…

Я отвернулась от малышки и в изнеможении вытерла рукой лицо. Рука была скользкой от крови, но сейчас меня это не заботило. Голова глухо отдавалась болью. Казалось, она вот-вот взорвется. Я почувствовала, как мать малышки подошла ко мне, обняла за плечи и прижала к себе. На секунду я застыла в ее объятиях. Я знала по именам большинство деревенских жителей — и взрослых, и детей. Они были мне как семья, и нас объединяли боль и ужас случившегося.

— Дай бог тебе сил, — прошептала она. — Дай бог тебе сил. Дай бог тебе сил помочь им. И с Божьей помощью все будет хорошо. Все будет хорошо.

Вцепившись в нее, я набиралась сил для следующей девочки. Я готовилась продолжать, чтобы справиться со всей этой болью. Я посмотрела на нее. Кивнула. Я была готова.

Ее темные глаза, омуты непонимания и боли, встретились с моими. Она недоуменно покачала головой:

— Как они могли? Как можно сотворить такое с маленькими детьми?

Я пожала плечами:

— Одному Богу ведомо. Одному Богу ведомо…

— Джанджавиды… Джанджавиды… — прошептала женщина. — Они хотят свести с ума наших детей, наших детей…

— Бог сильнее их, — сказала я ей. — Это бесы, но они слабы. Господь всемогущ. Он уничтожит их. Они набрасываются на детей, как трусы. Но однажды Господь покончит со всеми ними…

Осматривая следующую девочку, я велела себе быть сильной. Я должна быть сильной ради каждой из них. Ради всех. Все они полагались на меня, и если бы кто-нибудь из малышек не выжил, я винила бы себя в том, что не спасла ее. Но я не знала, хватит ли мне сил. Я чувствовала, как гнев и ярость, горькие и едкие, словно кислота, вскипают во мне и угрожают захлестнуть с головой. Я хотела сражаться. Я хотела воевать с арабами. Я хотела воевать, убить их всех до единого, вырезать их всех, выгнать их из нашей страны.

Ненависть, как печь, пылала во мне огнем и яростью. Мне хотелось мстить, мстить! Я попыталась обернуть эту ненависть на пользу. Пожелала, чтобы она придала мне сил продолжать свое дело. И взяв иглу и нить, я повернулась к следующей девочке…

В течение утра одно увечье сменялось другим, пока все это не стало единой нескончаемой картиной ада. Словно зло во плоти пришло в нашу деревню, словно сам дьявол явился свершить свое наичернейшее дело.

Младшей из девочек было всего семь лет, старшей — тринадцать. Все они были обрезаны. Все они подверглись неописуемо бесчеловечному сексуальному насилию. Насколько я знала, из двух учительниц по крайней мере одна также была изнасилована. Лицо мисс Сумии было искажено болью, в глазах читались отвращение и страх.

Мисс Сумия была примерно моей ровесницей. Высокая, элегантная, красивая чернокожая африканка из племени массалит, милая и приветливая. В суданской культуре учитель — весьма уважаемый человек, и потому насилие над ней было даже больше нежели осквернение. Джанджавиды, похоже, намеренно выбрали именно школу, чтобы показать нам, что могут делать с нами все что угодно, — это был их способ вселить в нас неописуемый ужас.

Сумия не сказала мне ни слова о том, что с ней случилось. Я знала, что она хочет оставить все это в тайне, и понимала почему. Сумия была замужем и боялась, что муж узнает. Она чувствовала себя виноватой: виноватой в том, что не сопротивлялась нападавшим, не отбилась от них, не погибла, сопротивляясь. Лучше умереть и сохранить достоинство, чем перенести смерть души, подвергшейся насилию, — в это верят и массалит, и загава.