Слишком чужая, слишком своя

– Остановись и попробуй услышать не только себя, но и еще кого-то. В данном случае – меня. Я пришла поговорить. Именно сейчас. Сюда. И тебе придется либо убить меня, либо выслушать. Не надо обвинять меня в том, в чем нет моей вины. Да, я любила твоего отца. Но и Нину я тоже любила… Ты всегда все понимала о людях, меня немного пугает эта черта. Я много лет живу с мужчиной, душа которого страдает. Потому что ты настолько упрямая, что отталкиваешь от себя самого родного человека – отца. Ты понимаешь, какую боль причиняешь ему? Когда ты исчезла, ты знаешь, в каком аду он жил? Я это знаю. И я не могла ему помочь, потому что – как в таком поможешь? Я мать, я понимаю. И сегодня ты, опять оттолкнула его. Из-за своего глупого упрямства ты мучаешься сама и терзаешь его. Ты сама создала ад, в котором мы все теперь кипим!

– Я это знаю. Я виновата в смерти мамы и Стивена. И все это знают. Не о чем говорить, Мицуко, я вам не мешаю. Живите как хотите, а я сейчас уеду. Возьму только кое-что из вещей. Не о чем спорить, он никогда не простит мне того, что случилось. Да и я сама себе не прощу.

Мне так тяжело сохранять спокойствие… чересчур больно. Потому что я вынуждена, опять вынуждена делать вид, что жива.

– Ты совсем спятила, – она безвольно опускает руки. – Да с чего ты взяла, что он обвиняет тебя? Керстин, он тебя страшно любит и боится потерять. Он позвонил мне, как только прилетел. Его голос… Ты убила его тем, что оттолкнула. Он обвиняет себя – в том, что женился опять, в том, что нашел в себе силы как-то утолить боль… В том, что не защитил тебя – ни тогда, на дороге, ни в Лондоне. Но ты видишь только себя, собственные страдания. Зачем ты это делаешь, Керстин? Ваш дом… Он иногда приходит туда… и после твоего отъезда… Керстин, этому пора положить конец и начинать как-то жить, потому что…

– Мама, вот ты где!

К нам бежит мальчик лет восьми в яркой майке и джинсах. Немного азиатское лицо, на котором – неожиданно – такие знакомые глаза. Глазa Стивена!

– Познакомься, Саймон, это твоя сестра Керстин.

– Керстин, я видел твой портрет у папы на столе.

Мой мир распался, как карточный домик. Я почти не помню, как дошла до дома, поднялась в свою комнату… Щелкнула задвижка, закрывая меня от всего мира.

Я взорвалась слезами. Я закрылась – от всех, от папы – в комнате своего горя, своей вины. «Ты должна понять, что ничего не могла поделать – ни там, на горячей дороге, ни тогда, в большом туманном городе». Но сейчас – что я сейчас должна делать?

– Керстин, детка, открой, пожалуйста.

Что ему нужно? Пусть катится к своей… азиатке.

– Дорогая, прошу тебя!

Хорошо, папа, ты сам этого хотел. Я открою.

– У вас хороший сын.

Что я еще могу сказать ему? Что люблю его? Что мне так недоставало его все эти годы?

– Да. Но он не заменил мне Стивена. И не заменит тебя. Просто он тоже мой сын. В моем сердце на всех хватило места.

Не надо оправдываться, па. Какая теперь разница? Слишком поздно!

– Я должна ехать.

– Да. Я… Собственно, я зашел посмотреть, как ты… Тебе нужно отдохнуть… Да…

Он не уходит. Я не хочу, чтобы он уходил. Но я не знаю, что говорить. Жаль. Где моя сумка? Надо уезжать. Ничего уже не изменится. Надо просто дожить наши жизни так, как они идут. Черт! Сумка открылась, на пол посыпалась разная дребедень. Я пробую собрать все – это из косметички, ой! Проклятое лезвие! Прямо в палец. Лезвие, которым я затачиваю карандаш, как папуас. Кровь так и хлещет – порез глубокий. Я плачу. Мне больно – и я плачу. Я не могу остановиться, потому что у меня болит раненый палец, болит моя жизнь, с которой я не знаю что делать – теперь.

– Боже мой, Керстин, чем ты порезалась? Лезвие? Откуда здесь лезвие? Я сейчас перевяжу, не плачь, моя девочка, не плачь. Папа с тобой. Не плачь, черт, да где же здесь… Вот, сейчас.

Он бинтует мне палец широким бинтом, руки его дрожат. Па, когда ты стрелял, руки у тебя не дрожали. Я тоже не плакала, когда меня поджаривали Кен с профессором на пару. Господи, как больно!

– Ну вот, видишь? – Я только чувствую, как пахнет его рубашка. И его голос – точно такой, как тогда, давно, когда я падала и разбивала коленку. – Ну вот, уже не больно, правда же? Не плачь, моя принцесса, папа с тобой…

– Па, что случилось? – На пороге стоит мальчик. У него синие глаза Стивена. – Керстин, почему ты плачешь?

– Все в порядке, Саймон. Просто Керстин поранила палец.

– Керстин, тебе очень больно? Не плачь, скоро пройдет. Я никогда не плачу.

Нет, мне уже не больно. Совсем не больно.

20

– Ты все-таки хочешь лететь завтра?

– Да, папа. Я должна увидеть Эрика. Он нужен мне. Может быть, я ему тоже еще нужна…

-Да.

Мы молчим. Словно тяжелый камень упал с моей души. Камень, давивший столько лет. Мы будто вынырнули из страшного сна, в котором были и не могли проснуться. Мицуко была права. Надо жить дальше. По крайней мере, попробовать.

– Вы не видели Саймона? – Мицуко заглядывает к нам в беседку. – Уже пора обедать. Поискали бы его.

– Я здесь, мамочка.

Мальчик выглядывает из кроны дерева, которое растет рядом с беседкой. Он все слышал! Ну, погоди же!