Слой

Однажды они с Чернявским уже заезжали к Оксане, большой компанией направляясь в Лебяжье, и все-таки цепкость памяти «гусара» поцарапала душу Слесаренко, словно тот опять посягнул на что-то принадлежавшее только ему, Виктору Александровичу. Это неприятное чувство окрепло, когда шофер привел машину чуть ли не к Оксаниному подъезду, крутанулся по вечернему ледку и встал носом к улице, не глуша мотор.

От подъезда отделился темный силуэт, сердце дрогнуло, Слесаренко замешкался, но Чернявский уже выскочил из машины, подхватил Оксану под руку и проводил ее на свое место сзади, рядом с Виктором Александровичем, а сам прыгнул на переднее сиденье, на котором ездить смертельно не любил, обернулся назад и сквозь рев стартующего двигателя радостно воскликнул:

— Ну, отпразднуем сегодня!

— А что за праздник у нас? — спросила Оксана, снимая платок и встряхивая короткими волосами. Слесаренко смотрел на ее профиль, чувствовал жжение в груди и не знал, как объяснить ей слова Чернявского и надо ли вообще что-либо объяснять этой женщине про миллионы долларов, министра, стройку и бюджет, потому что сама близость Оксаны, запах ее духов, курносый веснушчатый нос и полуулыбка на мягких губах были дороже и важнее в этот миг всего на свете.

— Виктор Александрович у нас герой, спаситель жизней тысяч горожан, — с напускной серьезностью сказал Чернявский. — Завтра ему памятник поставят. Вместо Владимира Ильича. Но без кепки! — хохотнул «гусар».

— Нет, что же случилось такое? — спросила Оксана.

— Да чепуха все это, — наконец выдавил из себя первые слова Виктор Александрович, нашел под платком на коленях ее руку и сжал ее, ощутив запястьем упругость бедра под шершавой джинсовой тканью. — Гарри Леопольдович в своем извечном амплуа. Здравствуй, Ксюша.

Наедине Слесаренко звал ее еще короче и нежнее — Кся, придумал сам, и Оксане нравилось, когда он шептал это новое смешное имя на выдохе: Кся! Первый раз он назвал ее так за океаном, в Альберте, где был в составе делегации на Днях культуры Тюменской области в канадской провинции-побратиме. Оксана привезла свой хор, мальчишки обворожили публику, а золотоволосая концертмейстерша — большого увальня Слесаренко, совсем не донжуана, любителя виски, ночного преферанса и пива с утра, если можно. До сих пор Виктор Александрович не мог понять, как так получилось, что эта восхитительно молодая женщина, еще бы чуть-чуть — и дочка по возрасту, досталась ему, притом без каких-либо домогательств с его стороны. Ехали в лифте, люди входили и выходили, на верхних этажах они остались в лифте вдвоем. Оксана стояла лицом к нему, между ее спиной и стенкой лифта было пространство, совсем немного, и Виктор Александрович представил, как его руки заполняют эту почти безвоздушную паузу, и он действительно завел руки ей за спину и прижал к груди, но получилось к животу. Он испуганно втянул брюхо, дернувшись торсом вперед. Оксана подняла внимательное лицо, отвела взгляд в сторону и вдруг прыснула смехом. Он повернул голову в направлении ее взгляда и увидел себя в кабинном зеркале: мужик с перекошенной, глупой рожей, смешно оттопырив зад, прижимает к себе смеющуюся женщину. Так все и началось.

Уже за городом, проезжая поселок Боровский, Слесаренко спросил Чернявского:

— А где, собственно…

— Уже на месте. Нормально отвез?

— Нормально, — ответил водитель Миша.

— Лида на базе с обеда, — сказал Чернявский — дана команда замариновать шашлык. Приедем — приму рапорт.

«Лида, Лида…» — пытался припомнить Виктор Александрович и обнаружил, что это имя ничего ему не говорит. Чернявский был в разводе уже года три, постоянством привязанностей не отличался, но был осторожен, на семейных торжествах друзей и официальных приемах появлялся один, не в пример тому же Виктору Александровичу, уже изрядно «засветившемуся» с Оксаной.

Иногда Слесаренко сам себе удивлялся. Это он, взрослый, умный мужик, осторожный политик, любивший семью и дороживший семейным покоем, уважавший жену безмерно, это он, Слесаренко, всюду таскает Оксану с собой, раздражая официально-чопорный местный бомонд, плодя сплетни, пересуды и тихий нарастающий гнев начальства, — о последнем ему уже не раз намекали. Вне общественных глаз, за дверями и шторами — все, что угодно, но «публичное блядство», как однажды выразился мэр по другому адресу, не поощрялось. Виктор Александрович это понимал, но с каким-то наркотическим упрямством, на удивление и во зло самому себе все глубже засовывал голову в петлю так называемого общественного мнения. Жалко было только семью и жену, однако и эта жалость мало что значила и весила на вечерних и ночных весах. Утром, приехав на службу и пробормотав жене по телефону обычное мужское враньё, Слесаренко презирал себя, давал себе зароки, но так и не сдержал их ни разу. Подсознательно он чувствовал всю банальность и вековую повторяемость ситуации — вспоминал Куприна и Бунина, — понимал: так будет и с ним. «Ну и ладно, пусть будет», — говорил себе Виктор Александрович.