Слой-2

– Да и кому сдаваться? Чубайс в силе сегодня, а Лужков, если вдруг что с Ельциным... Сам понимаешь.

– У вас с ним как?

– Пока говорим друг другу то, что думаем. Слушает, хотя и видно: не всегда нравится. Как будет потом, после выборов – посмотрим.

– Он вас потом отодвинет. Это естественный процесс. Или даст что-нибудь... Как сам говоришь – бантики и фантики.

– А я, между прочим, к нему в команду не напрашивался, он сам меня пригласил.

– А если бы Райков? Тоже пошел бы?

– Я к Райкову отношусь хорошо, я его знаю, но... Из всех кандидатов – Рокецкий, это объективно, это губернатор. Были бы другие – и разговор был бы другой, но сегодня – он, других нет. Я ему, Рокецкому, сказал об этом прямо – он понял. Друзьями мы с ним никогда не были, да это и не требуется. Вот такие дела, Саныч.

– В городе было проще.

– Когда мэра выбирали? Нашел с чем сравнивать... Там была репетиция, пристрелочка. А сейчас идут первые настоящие – выборы.

– Но, боже мой, сколько грязи!

– Ты подожди: что еще в декабре начнется, поближе к двадцать второму...

– Райкова топить будете? Опять трясти эту историю с автомобилями?

Взгляд у Первушина стал сожалеюще-жестким.

– А что? Ты ведь тогда при Райкове служил? Может, интервью дашь Коллегову?

– Пошел ты знаешь куда, Петрович...

– Тогда зачем спрашиваешь? Рокецкого, значит, будут бить со всех сторон, а он – сидеть и улыбаться? Так не получится.

– Но самому же нельзя...

– Есть кому, – сказал Первушин, указав глазами на веселый стол, где гуляла пресса. – Ну а сам-то что думаешь, что решил?

– Не знаю. Честно: не знаю, – развел руками Слесаренко. – Но очень хочется плюнуть на всё и хлопнуть дверью.

– Не спеши, хлопнуть дверью всегда успеешь. Хотя... ты же строитель, Саныч.

– А ты юрист.

– Есть разница... Место себе уже нашел?

– Кое-что предлагают. Зарплата хорошая.

– Сколько?

– Оклад – четырнадцать.

– Миллионов?

– Да.

Первушин отступил на шаг, осмотрел Слесаренко от подошв до залысин.

– Иди, Витя. И не просто иди, а иди быстро. С первой зарплаты мне бутылку поставишь. А себе купи костюм – этот стал слишком блестящим.

– Вот и Чернявский советует...

– Чернявский всегда советует под себя, ты с ним поосторожнее. Предлагает, наверное, Шепелина слопать?

– Угадал.

– Не угадал, а знаю. Поберегись, Виктор Саныч, как бы Гарик потом тебе на шею не сел, он это умеет.

– Не сядет.

– Я сказал: поберегись. Шепелин тебя сам звал? Вот и иди к нему, но без Гарика. Целее будешь. Ну, бывай. Вере привет, пусть выздоравливает. Ей только не брякни лишнего...

– Без меня уже набрякали.

– Тем более.

– А как же насчет предложения?

– Какого?

– Ну, после выборов...

– В администрации, Витя, ты будешь получать «лимона» полтора. Тебе это надо?

– А тебе?

– У меня пенсия в июне, северная.

– Уйдешь, что ли? Не верю, молодой еще мужик.

– Ты за меня не беспокойся, – сказал Первушин, легонько толкая его к дверям. – Ты с собой разберись для начала.

Из веселого угла подошел Коллегов, предложил записать интервью о сургутских впечатлениях.

– Отпусти человека, – сказал Первушин. – Ты мне лучше скажи, что нам с «Куклами» делать, писатель.

Послезавтра наступало седьмое ноября. Лет десять назад площадь уже светилась бы флагами и призывами, свежей краской бордюров, уже стучали бы молотками плотники, сооружая трибуны начальству и почетным гостям; маршировал на репетиции военный оркестр, а в столовую Дома Советов завозили коньяк и водку – для «сугрева», только на праздник, в обычные дни в Доме – сухой закон. Появившись в Тюмени, Слесаренко с каждым годом «приближался» к трибуне номер один и потом уже стоял на ней – по должности, на самом краю, махал рукой и улыбался Вере в школьной бурлящей колонне... Потом демонстрации становились уже все короче, менялись лозунги, люди вяло кричали «Ура!», исчезли портреты членов Политбюро, а в девяносто первом и само Политбюро отправилось в Лефортово чуть ли не в полном составе, потом их выпустили, и ничего не стало. Теперь Ельцин назначил День примирения – смех и только, что за дураки ему советуют. И еще этот День независимости – от кого и чего? От монголо-татарского ига? Больше Русь-то никто не захватывал, вроде... «Дадут вам послезавтра примирение», – подумал Слесаренко, двигаясь под мелким дождем мимо бывшего обкома в сторону Орджоникидзе. Будет опять будка с громкоговорителем, воодушевленный лысенький Черепанов – можно подумать, это он лично брал Зимний в семнадцатом, будут старики и старухи, впавшие в транс от собственной смелости и злости на Бориску, Иуду кремлевского, и Малюту его – Чубайсера рыжего... Кончились праздники, остался один Новый год. И еще православные, все вдруг упали в религию: пили на Пасху и Троицу, пили на Рождество и Крещение, пили в Родительский день, на Великий Пост стыдливо жрали колбасу...