Слон и Моська

Несколько секунд еще слышался мертвый, тяжелы топот десятков ног, и вдруг высокий, металлически тенор запевалы вывел:

Ге-нера-ал-майор, майор Алхаза

Бы-ы-ыл все вре-е-мя впере-ди-и...

И тотчас же вся рота грянула вслед:

Он ко-ман-до-вал войска-ми

Са-а-ам и пушки д'заряжал...

Протяжный, заунывный напев, полный затаенно тоски и грусти, понесся, подхваченный ветерком...

Идут все полки, полки могучи

Идут весело на бой...

Как один солдат, солдат не весел

Он из дальней стороны...

- Кабы знал да знал бы я - не ездил

Я на родину свою...

Лучше б в поле, в поле помереть мне,

В чистом поле со врагом...

В чистом поле, поле со врагом

Да под ракитовым кустом...

Моська не поет - он слушает... Вот идут блестящие, красивые полки, гремит музыка, развеваются знамена... Впереди едет на коне седой генерал-майор Алхаза... Солдаты кричат "ура!" - горят желанием сразиться с таинственным, коварным врагом... И только один молодой солдатик идет, понурив голову... Не веселит его ни музыка, ни знамена... Лежит у него на сердце горе. Какое горе?.. Моська не знает, но ему смертельно жаль молодого солдата...

- Ты у меня будешь идти в ногу или нет? - вдруг гремит грозный оклик взводного, сопровождаемый площадной бранью.

И Моська, вздрогнув, торопливо переменяет ногу, опять путается, опять переменяет и, наконец, не видит перед собой ни генерала Алхаза, ни убитого горем солдатика...

- Раз-два! Раз-два! Левой, правой! Ать-два!

- Ну, Моська, сколько пуль попал сегодня? - спрашивает его сосед, ярославец Быстров.- Дивлюсь я на тебя: или тебя господь глаз на стрельбу лишает? И что это с тобой такое? Право, когда смех, а когда жалость берет, на тебя глядя...

- А разве я знаю? Ты поди спроси меня, когда я и сам не знаю... Кто ее знат! Али спуску крепко нажмешь, али...

Но Моська просто стыдится сознаться в том, что он боится. Почему это так, почему он не может до сих пор освоиться с ружьем, он и сам не знает... А главное - никак не может он удержаться от того, чтобы в момент выстрела не закрыть глаз. Это выходит как-то само собой, а между тем прицел пропадает...

Но он вовсе не трус. Он помнит, как, бывало, еще в деревне случалось ходить ему на посиделки и в чужую деревню, частенько кончавшиеся жестокой свалкой. Он не боялся, напротив, было даже очень приятно драться и чувствовать свою силу... Случалось ему и на пожаре лазить в самый огонь и выскакивать с опаленными волосами и почерневшим лицом, держа в объятиях какую-нибудь телку...

Но здесь - чужое, здесь каждая мелочь тесно сплетается с другой, одна ответственность влечет за собой другую... А когда приходится стрелять в цель, Моська знает, что этому придается особо важное значение. Заранее волнуясь, он уже уверен, что даст промах, и боязнь промаха, а не выстрела заставляет его невольно закрыть глаза на мгновение... Но этого он не сознает... Так иногда человек при одном воспоминании, что он покраснел когда-то, краснеет снова...

Между тем рота подошла к палаткам, песни смолкли, и солдаты, сбросив шинели и сумки, пошли в столовую обедать.

Горячий пар валил уже из кухни, расстилаясь клубами под потолком. В дымном, насыщенном кухонными испарениями воздухе мелькали белые рубахи, желтые деревянные чашки, носился раздражающий голодного человека запах гороха и пригорелой гречневой каши. Пища бралась повзводно, одна громадная чашка - "бак" - обслуживала восемь - одиннадцать человек. Стояло настоящее столпотворение; в отворенную двер кухни было видно, как повар с засученными рукавами взгромоздившись на край котла, длинным черпаком безостановочно поливал в подставляемые со всех сторон чашки мутный жидкий горох.

Моська в числе других усердно работал челюстями вставая каждый раз, когда нужно было зачерпнуть, ибо он сидел с краю стола. Шел довольно оживленный раз говор на злободневные темы, и главным образом о распространившемся в последнее время слухе, что скоро будет назначен новый ротный командир специально для того, чтобы "подтянуть" распущенных солдат и сделать роту "образцовой". Про личность предполагаемого ротного командира ходили самые фантастические рассказы...

- Эхма! - говорил один солдат, торопливо жуя черный, как смола, хлеб.И не сидится же ихнему брату... Вот, к слову сказать: служим мы в этом треклятом месте - кажись, какой черт здесь узнает, как служба? Хорошо ли, плохо ли идет? А поди ж ты: сичас это пущают тилиграмм - и гляди, через месяц али два беспременно какого-нибудь хахаля пришлют... А чему - не все одно? Нашу роту как ни правь, а знай пословицу: "Горбатого могила исправит". Да и то сказать, какого нам рожна еще нужно, когда у нас вон этакие гренадеры служат! - Солдат скосил глаза на Моську и подмигнул компании.Отдай все, да и мало! Уж наверно начальство так порешило: "А что-де, мол, у нас в первой роте офицер-то хуже Моськи? Никак, мол, этого сраму допустить невозможно... Пришел, значит, ему под пару, для кумпании..."

Взрыв хохота был ответом на выходку солдата. Ободренный успехом, тот не спеша обтер усы, заправил в рот новую ложку гороха и продолжал: