Слоник из яшмы. По замкнутому кругу

На темно-зеленой кожаной обложке тетради была серебряная пластинка с латинской надписью: «Витам импендере веро!»[2] — эпиграф, когда-то служивший девизом Жан-Жаку Руссо.

Женщина подошла к окну, отдернула занавески и распахнула раму.

Рокот моторов и оживленный людской говор едва долетали на девятый этаж.

Перед ней был знакомый пейзаж: темно-красное здание Исторического музея, угловая башня Кремля, Александровский сад за чугунной оградой и мраморный обелиск, окруженный цветами чистых и ярких тонов киновари.

Постучали дважды, прежде чем Луиза услышала и открыла дверь.

С посудой для сервировки вошел официант, его все звали Ванышом. Молодой, светловолосый, веснушчатый и голубоглазый.

— Медам, комман алле-ву? — сказал он, щедро выложив значительную часть своего запаса французских слов.

— Спа-си-бо, Ваниш, — по-русски ответила Вейзель. — Ошен корошо!

— Труа персон? — спросил официант и для верности показал на пальцах.

— Три шеловек! — подтвердила по-русски Вейзель.

На этом «оживленный» разговор окончился.

Женщина вновь подошла к открытому окну. Пейзаж упрямо не ложился в строки. Напрашивалось невольное сравнение: Париж, дом на улице Капуцинов, окно мансарды — Москва, кремлевская стена, Александровский сад, обелиск. На мраморе имена сынов России и с ними рядом Жан-Пьер Марат, Прудон…

«Звучит как символ», — думала она.

Но вот первая строфа воспоминаний:

Окно мансарды,Париж —Холодной Сены блеск,Зеленые костры бульваров,Каньоны улиц,Кордильеры крыш,И джунгли труб,И небо Ренуара.

За ней вторая:

Иное время.Высота иная.Передо мнойМосква -Моторов клёкот, визг,

Стены кремлевскойБашня угловая,Сад АлександровскийИ серый обелиск.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, она прислушалась… Ваныш ушел, дверь осталась открытой… У виска тревожно забился нерв… Луиза медленно повернулась от окна и… тяжело оперлась о подоконник — перед ней был Марсель Лоран. Та же мягкая, чуть ироническая улыбка, серые глаза под густыми, длинными ресницами, тонкая линия носа с горбинкой, и только виски тронуло инеем. Марсель был таким же; казалось, годы не коснулись его, и только выражение глаз стало иным…

Из древних сказок девочка,онаМоим мечтам живое оправданье… -

грустно сказал Лоран, пожимая протянутую ему руку.

— Ты не забыл?

— Друзья не забываются. Томик Элюара был со мной за колючей проволокой.

— Тот самый, что купила я в Берне у букиниста?

— Да. Я подарил его Светлане.

— Она знает французский?

— Светлана знала три языка, поэтому лагерное начальство держало ее на картотеке живых и мертвых.

— Как это случилось?

— В лагере появился врач гауптштурмфюрер СС Ульрих, он производил опыты на заключенных по иммунитету к газовым ожогам. В первую же группу подопытных попал я. Светлана подменила мою карточку своей. Ей сделали фосфорный ожог до голени. Лечение препаратом «Р-17» из Радебейля ничего не дало. Ноги пришлось ампутировать…

«Она беспомощна», — вспомнила Луиза.

— После нашего освобождения до советской зоны оккупации я нес ее на руках. Два раза она пыталась от меня скрыться…

— Почему?

— Светлана боялась моей жалости больше, чем боли.

Лоран подошел к письменному столу и приоткрыл обложку дневника.

— Ты еще пишешь стихи?

— А ты считаешь, что стихи, подобно кори, — детская болезнь?

— Понимаешь, Лу, я бы не разрешил заменить карточку, но поздно узнал, слишком поздно…

Они помолчали.

Окинув взглядом сервировку банкетного столика, Лоран спросил:

— Будет третий?

— Я пригласила свою переводчицу Сухаревскую. Алла опаздывает, считая, что у нас есть о чем поговорить. Вот и она…

Раздался стук в дверь.

— Войдите!

Положив на стул портфель, Сухаревская поздоровалась с гостем.

— Простите за опоздание, пришлось забежать в читальный зал.

— Алла, позвоните, пожалуйста, на этаж. Можно подавать закуску, — распорядилась Луиза.

Сухаревская занялась телефоном, а внимание Лорана привлекла картина, стоящая на тумбочке. Писанная в манере художников-миниатюристов, картина была подписана: «И. Фотiев», и датирована 1896 годом. Две березки, меж ними качели. Домик в три окошка. Рамы распахнуты, занавески выпростаны сквозняком. На подоконниках в буйном цвету белые и красные герани.

Через плечо Лорана вместе с ним полотно рассматривала и Луиза.

— Тебе живопись сродни. Не правда ли, хорошо?

— Очень выписано, жестковато, но ничего не скажешь, профессионально.

К ним подошла Сухаревская.

— Вот купили мы эту картину нехорошо. До сих пор не могу себе простить, что дала согласие…

— Ничего страшного. Мой духовник, прелат Штаудэ, просил меня привезти нечто подобное — домик, герани на окнах, березки. Он родился здесь, на Волге, в Покровской слободе, и ему запомнился пейзаж детства…

— Прелат Штаудэ? — переспросил Лоран.

— Я забыла. Ты же его знаешь по Берну.

— Знаю. Штаудэ я знаю.

В номер вошел Ваныш с закуской на подносе.