Слоник из яшмы. По замкнутому кругу

— Признаться, я думал, что вы немка! — сказал по-французски Никитин. — Ваш клермонферранский акцент выдает истую француженку.

— Вы не ошиблись, я из-под Лиможа. Вы русский? — спросила она.

— Русский. Разрешите проводить вас?

— О да, пожалуйста! — сказала она и, открыв дверь в тамбур, прошла вперед.

В буфете было безлюдно. Они сели за столик у окна и заказали кофе с миндальным пирожным.

Беседа текла легко и по-французски непринужденно.

— Скверный кофе! — Она отхлебнула из чашки и, рассмеявшись, добавила: — Не обижайтесь. В поездах почему-то всегда скверный кофе. На дороге Цюрих — Лозанна стюард разносит кофе в термосах. Это… ужасни, — сказала она по-русски, — напиток. Вы спрашиваете, что мне понравилось в России? Не все… — И повторила: — Не все, но многое меня взволновало. Мне кажется, что у вас в России дышится легче, свободнее. Я увидела и узнала новых людей, людей большой и благородной цели. Это очень важно, когда у человека есть цель, не ограниченная узким личным горизонтом, маленькими страстями фрондирующего обывателя. Города, поднявшиеся из руин и пепла, бой за хлеб на бескрайних степях Сибири, женщина, бросившаяся под поезд, чтобы столкнуть с рельсов чужого ребенка — это все пути одинаково большой цели, большого русского сердца! Я буду писать правду. О, я много должна рассказать моим читателям! А вдруг не сумею? — с тревогой спросила она и дружески положила свою тонкую руку на кисть его руки.

— Я верю вам, — искренне ответил Никитин.

— Спа-сии-бо, — произнесла она раздельно по-русски и, улыбнувшись своим, каким-то далеким мыслям, сказала: — Я тоже была человеком цели, потом… потом тихое теплое гнездышко. Я обленилась, замкнулась в маленьком эгоистическом мирке… Мой дом, моя машина, моя клумба… Мой, моя, мое… Я приобрела не много, но многое потеряла, самое главное — совесть, гнев, обращенный внутрь себя, эту чудесную силу движения. — Некоторое время она молчала, затем, как бы очнувшись, сказала: — Теперь я проснулась, можете поверить, мое сознание — граната, я могу взорваться в любую минуту! Это сделала со мною ваша страна. Ох, как я зла! — И, взяв Никитина под руку, она увлекла его к двери и сказала, четко скандируя ритм:

Человек может быть пьян,Пьян без вина — от злости,Расчесывая в душе бурьянГребешком из слоновой кости!

Посмотрев испытующе в его глаза, почему-то по-русски Вейзель спросила:

— Ви пони-мает?

Рука ее скользнула на шею, она потянула и привычным жестом перебрала, точно четки, тонкую нитку гранатов, на которой Никитин увидел небольшой католический крестик старинной работы.

— Я понял, — также по-русски ответил Никитин, подумав с внутренней улыбкой: «А гребешок-то все-таки из слоновой кости!»

Уже возвращаясь к себе в вагон, Вейзель спросила:

— Как вы могли уловить мое клермонферранское произношение?

— У меня был друг — французский летчик из авиаполка «Нормандия», его звали Жан-Поль Руа, он родился в Клермон-Ферране. Это был памятный сорок четвертый год, мы с боями форсировали Неман.

— Где же теперь Жан-Поль Руа? Вы поддерживаете с ним связь? — оживилась Вейзель.

— Руа возглавил гражданский протест патриотов Франции против грязной войны во Вьетнаме и был предательски убит выстрелом в спину…

Вейзель остановилась у окна. Мимо летели рваные клочья облаков, крутые откосы, черные контуры леса, легкие кружева перелесков, светлые пятна полей. Она стояла молча, и губы ее беззвучно шевелились.

— Вас огорчила смерть Руа? — спросил Никитин.

Она молча кивнула головой.

— Меня тоже, но… «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях…»

— Кто это сказал? — повернувшись к нему, быстро спросила Вейзель.

— Долорес Ибаррури.

Наступило продолжительное молчание. Стараясь не нарушить тишины, он осторожно отодвинул дверь и вошел в купе. Спустя несколько минут Луиза Вейзель, поднявшись на ступеньку лестницы, взяла блокнот, карандаш, вышла из купе и закрыла за собой дверь.

Никитин зажег свет, раскрыл журнал и присел на лесенку. Глядя меж строк, он думал о Луизе Вейзель. Его впечатления были сложны и противоречивы. Прошло много времени, когда, резко отодвинув дверь, его позвала Луиза Вейзель.

— Мосье! Простите, я даже не спросила ваше имя…

— Федор Никитин.

— Федор Ни-ки-тин, — повторила она, сделав ударение на последнем слоге, — я хочу прочесть вам эти стихи. Холодно, прошу вас, дайте мою куртку.

Никитин снял с вешалки спортивную на «молнии» куртку и, набросив на ее плечи, заметил у кармана ленточку Французского почетного легиона.

Сдерживая силу звука, темпераментно и в то же время лирически напевно Вейзель прочла:

Кружевом белым,Подвенечной фатоюСтелется облако за окном…Я не знаю,

Что стало со мною,Снова юностьМне машет крылом;Словно в волосыМне вплетаютПомеранцевыйНежный цвет,Словно с песнямиПровожают,Бросив под ногиГорсть монет…