Антониу Лобу Антунеш

Слоновья память

(роман)

Перевод с португальского Екатерины Хованович

Издательство Ивана Лимбаха

Санкт-Петербург

2024

Antonio Lobo Antunes

Memoria de elefante

Редактор Т. А. Ильинская

Корректор Л. А. Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

* * *

Посвящается Зезинье и Жуане

…as large as life and twice as natural.

L. Caroll. Through the Looking-glass[1]

Кто задумает дать деру, тому всегда подфартит, так что кусайте теперь локти.

Фраза, которую произнес Деде, удирая из тюрьмы

Слоновья память

Больница, где он работал, была та самая, куда он в детстве не раз провожал по утрам отца: старинное монастырское здание с часами, словно снятыми с фасада муниципального совета, двор с потускневшими платанами, бредущие куда попало оглушенные транквилизаторами пациенты в больничных пижамах, жирная улыбка охранника, так задирающего уголки губ, будто рот вот-вот вспорхнет с физиономии и улетит. Время от времени исполняющий роль мытаря, этот многоликий Юпитер вынырнул из-за угла лечебного корпуса, зажав под мышкой пластиковую папку, и требовательно-просительным жестом протянул листок бумаги:

— Взносики в Общество, сеньор доктор.

Черт бы побрал психиатров, сомкнувших ряды, будто полицейский кордон, думал он, пытаясь нашарить сто эскудо в лабиринтах портмоне, черт бы побрал этот Великий Восток Психиатрии, этих высокомерных классификаторов чужих страданий, пораженных той единственной подлой формой психоза, которая выражается в преследовании всех прочих душевнобольных, в ограничении свободы безумия под предлогом исполнения Уголовного кодекса, созданного самими страдальцами, черт бы побрал Искусство Учета и Контроля Смертной Тоски, черт бы побрал меня, подытожил он, засовывая в карман прямоугольный бланк, за то, что соучаствую в этом безобразии, платя взносы, вместо того чтобы, рассовав бомбы по ведрам для использованных бинтов и по ящикам в кабинетах врачей, устроить развеселый атомный гриб из всех этих ста двадцати пяти лет извращенного идиотизма в духе Пина Маники[2]. Ярко-синий взор охранника-мытаря, так и не заметившего, как налетела и отхлынула гигантская волна внезапного эскулапова негодования, омывает врача тихим светом, подобным ореолу средневекового ангела: не раз доктор тайно замышлял нырнуть солдатиком внутрь полотен Чимабуэ[3] и раствориться в выцветшей охре эпохи, еще не изгаженной мебелью из ламината и типографскими образками популярной девочки-святой, отучавшей бедняков материться; порхать бы там, как куропатка, замаскированная под лоснящегося серафима, задевая крыльями колени святых дев, неотличимых, как ни странно, от женщин с картин Поля Дельво[4], застывших, словно манекены, воплощением обнаженного испуга на фоне необитаемых железнодорожных вокзалов. Последний хриплый отзвук умирающего гнева срывается с его губ:

— Сеньор Моргаду, ради целостности наших с вами яиц отстаньте от меня до следующего года с вашими гребаными взносами и передайте сношающему нам мозжечок Обществу неврологии и психиатрии и иже с ним, чтобы аккуратно скрутили мои деньги в трубочку, щедро смазали вазелином и засунули себе сами знают куда, огромное спасибо, я закончил, аминь.

Охранник — сборщик взносов слушал его, застыв в почтительном поклоне (парень в армии явно был любимым стукачом сержанта, догадался врач) и открывая заново законы Менделя на уровне своего малогабаритного двухкомнатного интеллекта с правом пользования кухней.

— Сразу видно, что вы, сеньор доктор, — сын сеньора доктора: как-то раз ваш папаша выволок из лаборатории инспектора за уши.

Взяв курс на журнал учета явки и чувствуя, как обнаженная грудь дамы с картины Дельво тает где-то на краю гаснущей мысли, психиатр вдруг осознал, какой след оставили боевые подвиги его родителя в памяти восторженно-ностальгирующих седовласых толстяков определенного пошиба. Ребятишки, называл их отец. Когда лет двадцать назад они с братом начинали заниматься хоккеем в футбольном клубе «Бенфика», тренер, товарищ отца по славным спортивным баталиям, перераставшим в рукопашные, вынул изо рта свисток, чтобы со всей серьезностью изречь:

— Хорошо бы вы в папу пошли. Жуан, стоило ему услышать сигнал к началу игры, как с цепи срывался. В тридцать пятом трое из «Академики» Амадоры отправились с катка Гомеш Перейра прямиком в больницу Сан-Жозе. — И добавил вполголоса, нежно, будто предаваясь сладким воспоминаниям о первой юношеской влюбленности: — С проломленными черепами.

И вздохнул так, словно приоткрыл тот ящик памяти, где хранится совершенно ненужный старый хлам, без которого прошлое не имеет смысла.