Слоновья память

И вздохнул так, словно приоткрыл тот ящик памяти, где хранится совершенно ненужный старый хлам, без которого прошлое не имеет смысла.

Некуда деваться: я безнадежный мямля, укрывшийся за бортиком, подумал он, расписываясь в журнале, который протянул ему администратор, лысый старец, пораженный необъяснимой страстью к пчеловодству, водолаз в скафандре с сеточкой, налетевший на жужжащий риф насекомых; я жалкий мямля, из тех, кому слабó выйти на поле и кто жаждет вернуться в теплый хлев материнского лона, в единственное достойное убежище для своей тоскливой тахикардии. И тут же почувствовал себя блудным сыном, забывшим дорогу домой: взывать к материнской глухоте было делом еще более бессмысленным, чем ломиться в запертую дверь пустой комнаты, несмотря на героические усилия слухового аппарата, с помощью которого мать поддерживала с внешним миром искаженную и смутную связь, полную едва слышных криков и клоунски-преувеличенных объясняющих жестов. Чтобы пробить этот кокон молчания, сыну приходилось исполнять что-то вроде африканского танца: подмигивать, скакать, как бешеный, по ковру, гримасничать, будто у него вместо лица резиновая маска, хлопать в ладоши, хрюкать до изнеможения, и только когда наконец он падал без сил, утопая в складках дивана, толстого, как презревший диету диабетик, движимая чем-то подобным тропизму растений (вроде подсолнухов), мать поднимала невинный взор от вязанья, издавала вопросительное «а?», и спицы ее замирали над клубком, как палочки китайца над недоеденным завтраком.

Жалкий пропащий мямля, жалкий пропащий мямля, жалкий пропащий мямля, твердили ступени, пока он поднимался по лестнице, видя, как, покачиваясь, приближается к нему, словно станционный нужник к подъезжающему вагону, дверь отделения, где царила священная корова, к ужасу своих подданных извлекавшая изо рта вставную челюсть, как некоторые засучивают рукава, чтобы придать ругани большую убедительность. Образы дочерей, которых он видел урывками по воскресеньям, будто сбегая в самоволку из казармы, пронеслись у него в голове по диагонали снопами пыльного света, которому чердачные окошки придают очертания этакой печальной радости. Ему нравилось водить дочерей в цирк, он надеялся, что они заразятся его восторгом перед акробатками, которые завязываются узлами и сплетаются сами с собой, словно инициалы в уголке салфетки, эти артистки казались ему эфемерно-прекрасными, как воздушный шлейф, тянущийся за взлетающим самолетом, или как девушки в плиссированных юбочках и высоких белых ботинках, пятясь, нарезающие эллипсы на льду катка в Зоологическом саду, и его разочаровывал, как предательство, нежданный интерес девочек к сомнительным блондинкам с сединой у корней волос, дрессирующим меланхолически покорных и одинаково уродливых собачонок, или к шестилетнему мальчику, с беспечным смехом будущего громилы рвущему толстые телефонные справочники, этакому Моцарту кастета и дубинки. Черепные коробки двух маленьких существ, носивших его фамилию, повторявших и развивавших архитектуру его лица, представлялись ему такими же таинственно непроницаемыми, как загадочные неисправности школьных водопроводных кранов, и его пугало, что под волосами, пахнущими так же, как его собственные, произрастают идеи, отличные от тех, которые он так мучительно накапливал за годы и годы колебаний и сомнений. Он недоумевал, почему, помимо его привычных гримас и жестов, природа не озаботилась передать дочерям в качестве бонуса стихи Элиота, которые он помнил наизусть, силуэт велосипедиста Алвеша Барбозы, мчащегося по улицам Пеньяш-да-Сауди, и обретенный им, отцом, опыт страданий. И за их улыбками он с тревогой угадывал тень будущих передряг, как на собственном лице, присмотревшись к его отражению в зеркале, видел за утренней щетиной призрак смерти.