Словарный запас

Я пошел в школу в середине 50-х. С одной стороны, на дворе бушевала реальная история. Но и липкое эхо еще совсем недавней борьбы с космополитизмом и «России — родины слонов» еще отчетливо звучало в ушах. Из первого же абзаца первого в моей жизни учебника истории я узнал, что «наши далекие предки были славяне». Моя соседка по парте, смешливая толстушка Манукян, шепнула мне: «А мой дедушка что-то другое рассказывал». Мне дедушка ничего на этот счет не сообщал, да и не было уже в живых ни одного из моих дедушек, поэтому эту версию я принял как ни к чему не обязывающую данность. А уж потом узнал, что история и учебник истории — это, мягко говоря, не одно и то же.

О взаимосвязи текущей политической ситуации и той или иной степени сервильности учебных курсов истории не имеет смысла особо распространяться. Да и не вчера, и даже не позавчера эта взаимосвязь установилась. Когда в школах Франции при Наполеоне III в программу ввели курс современной истории, братья Гонкуры в своем дневнике записали: «Угодничество сделано предметом школьного обучения». С тех пор во Франции, как и во всей Европе, очень многое изменилось.

Но это во Франции. И во всей Европе.

У нас тоже многое изменилось. Ушли в далекое прошлое марксистско-ленинские клише. Никакого «пролетарского интернационализма», никакого «социалистического гуманизма», никакого «построения бесклассового общества в одной отдельно взятой» — никакой такой хренотени нам теперь не надо, обойдемся и так.

Перечитав предыдущий абзац, я обнаружил забавную опечатку. Слово «бесклассовый» я набрал без буквы «л». «Бескассовым» получилось наше прежнее, отдельно взятое общество. Теперь наше общество сделалось вполне «кассовым», оставаясь при этом «отдельно взятым», то есть в данном случае «суверенным». И в полном соответствии со старинной сталинской доктриной обострение «кассовой» борьбы находится в прямой пропорциональной связи с фактором «отдельновзятости».

Вот и история теперь понадобилась отдельно взятая, а не та, космополитическая и «общечеловеческая», которая — на иностранные гранты.

Главное — это чтобы что? Это чтобы вытравлять из россиян чувство вины. Так примерно и сказано.

Каким образом увязывается тотальное отрицание чувства вины с экспансией церковно-православного влияния на жизнь общества — вопрос интересный, но не очень. А главное — неразрешимый. В отдельно взятых государствах такое бывает.

А то, что чувство вины — вредное чувство, это правильно, что и говорить. Ведь если его не вытравишь из общественного сознания — в каковом сознании, заметим попутно, этого самого чувства вины что-то не было сильно заметно и прежде, — то, глядишь, и общество ни с того ни с сего начнет подумывать о том, что чистые руки, горячие сердца и холодные головы его богом данного руководства не так уж стерильно чисты, не столь уж горячи и холодны. Не надо такого внушать обществу, вы чего ваще.

А надо внушать обществу нормальную приблатненную пацанскую этику, где главное — не лохануться, не сознаться, не извиниться, уйти в отказ, в несознанку. Согласно этой этике уступить дорогу, сказать «спасибо», улыбнуться незнакомому на улице, извиниться за то, что наступил кому- то на ногу, — есть признак безнадежного гнилого фраерства.

Наши нынешние не очень уж скрывают своего жульничества и даже им бравируют. Да, мы жулики, дают понять они. А чего — все жулики, кругом одно жулье. Все продается и покупается.

Они ведь не говорят, что не было, допустим, Катыни, боже упаси. Почему не было? Была. Признаваться только не надо. Это не по понятиям. Ты, братан, прикинь: они нам про Молотова-Риббентропа, а мы им про Марину Мнишек. Пусть покрутятся. Латыши нам про оккупацию, а мы им про латышских стрелков. Они нам про права человека, а мы им про Тамерлана. Они нам про XX век, а мы им про II–III–IV до рождества Христова. Нормально? Нормально. Мы же не говорим, что ничего не было. Мы говорим, что не надо в этом признаваться. А то ведь еще и на бабки разведут — им палец в рот не клади.

Бывает, впрочем, иногда чувство вины. То особое чувство вины, какое бывает свойственно очень пьющим людям в периоды похмелий. Особенно их чувство вины обостряется, когда наутро надо обойти всех соседей, которых он еще вчера грозился замочить топором или булавой, нежно поинтересоваться, не обидел ли он вчера кого случайно, и застенчиво попросить трюндель до второго, на поправку. Тогда конечно — чувство вины, и еще какое. Но чуть только такой человек утолит первую жажду, чувство вины сдувает как ветром, уступая место другому чувству-чувству мучительного стыда за свое недавнее чувство вины. «Чего это я! Как этот прям! Чего это я-то виноват? Это они тут все виноваты».