Слово живое и мертвое

У писателя-фантаста в лаборатории стоит большой танк со стеклянной крышкой, резиновыми трубками и проводами. Он упоминается опять и опять. В русский обиход танк вошел в ином, военном обличье. А здесь tank — бак, резервуар. Это второе значение, не столь широко известное, в ходу главным образом в химической промышленности, и переводчик напрасно загадывает читателям загадки.

В рассказе о Первой мировой войне офицер «ощупал карманы своей туники». Какие уж там у античных туник карманы и какие туники в 1914 году! Просто переводчик увидел знакомое слово да так и перенес его в русский текст — и не вдумался в то, что получилось, не заглянул в словарь, где ясно сказано, что tunic — просто мундир!

Анекдот? Ох, немало у нас таких анекдотов. И хорошо, если редактор вовремя заметит, что в переводе люди «медленно поднимались к небу, точно на могучем элеваторе». В отличие от чисто английского lift, в Америке elevator — лифт, подъемник, но для нас элеватор

все-таки зернохранилище!

А как быть, если редактор ошибки не заметил? И вдруг читатель с недоумением обнаружил, что планета Венера стерильна? Это уже прямое вранье, английское sterile здесь никак нельзя переносить в русское повествование. Писатель-фантаст хотел сказать, что планета бесплодна, лишена жизни.

Дико звучит в серьезной философской повести: дружба наша импотентна. В подлиннике impotente означает — бесплодна, напрасна, бессильна, ни одному из «друзей» ничего не дает. Но ни сам переводчик, ни редактор в журнале, где напечатан был перевод, не почувствовали, как пародийно, нелепо исказило авторскую мысль необдуманно взятое взаймы слово. Ведь в русском языке оно имеет не то значение, вернее, у нас значение его более узко, ограниченно, чем во французском или в английском.

Слово, взятое из подлинника механически, оставленное без перевода, не рождает живого образа, не передает ясно мысль иностранного автора. На таком слове читатель поневоле спотыкается, о цельности впечатления и восприятия нечего и мечтать.

* * *

Ну, а если иностранное слово не искажает чувства? Не затуманивает мысль? Не приводит к стилистическому разнобою и прямым ошибкам?

Все равно в огромном большинстве случаев оно не нужно, даже вредно: разрывает художественную ткань, придает бытовой, лирической или трагической прозе официальную, казенную окраску.

Повествование вовсе не требует газетной официальности, и все-таки читаешь: «Если бы поехали туда всей компанией, мы бы все реорганизовали» — вместо: перестроили, переделали, устроили по-другому. (Ведь это компания в самом обыденном, простом значении слова, а не торговая фирма.) А нам «остается сидеть здесь маленькой группой, обреченной на деградацию» (вместо — на вырождение или даже вымирание).

Люди, уцелевшие после катастрофы, «осознавали, что им остается только одна альтернатива

: умереть с голоду или разделить судьбу ушедших», — да просто они оказались перед выбором, а может быть, и «выбор» не нужен, просто: людям оставалось либо умереть, либо…

Отец рассуждает о будущем своей маленькой дочки: «…мир, в котором ей предстоит расти, вряд ли будет находить пользу в сюсюканье, в эвфемизмах, наполнявших мое детство» (а куда как лучше — в недомолвках и полуправде). И он старается «говорить с ней об ужасных и причудливых зрелищах с одинаковой объективностью». А право, не худо бы перевести все это на обычный человеческий язык: отец старается говорить правду, говорить честно, откровенно обо всем, что попадается девочке на глаза страшного и удивительного.

Другой отец, человек чуткий и скромный, опасается своей старомодностью дискредитировать

сына-подростка в глазах соучеников. По всему настроению, по складу характера куда правдивей прозвучало бы: опасается уронить сына в их глазах. А в каких-то других поворотах можно бы сказать и осрамить его, повредить ему…

Свадьбу справили конфиденциально. А нельзя ли: без огласки, без шуму? Мало ли слов и оттенков, которыми ту же мысль можно отлично выразить по-русски! Или в обычном житейском разговоре: «Я тебя не критикую», когда надо бы просто — не осуждаю.

Чем лучше повесть или рассказ, чем одаренней и человечней автор, тем обидней читать (даже не в переводе), что, допустим, два голоса корреспондировали друг другу (вместо — отзывались, перекликались, как-то соответствовали, что ли). И дико слышать, что «после смерти отца все братья и сестры (Леонардо да Винчи) вступили в коалицию», чтобы лишить его — незаконнорожденного — наследства.