Случай в маскараде

Башни книг, стикеры на мониторе не вызывали в нем никаких желаний. И все-таки, полежав немного, он поднялся и сел за стол, включил компьютер, раскрыл файл со статьей, которую он писал даже и в первые дни болезни. Прочитал несколько страниц. Смысл сказанного в общем был понятен. Но продолжить, развить, словом, дописать статью он был совершенно не в состоянии – так студент-первокурсник понимает чужие идеи, но не может их подхватить и усилить, тем более породить похожие.

Как же он будет жить теперь? Главный инструмент, мозг, отказывался ему служить. Еще в больнице Олег скачал на телефон несколько приложений – тетрис, игры в слова и судоку, и убедился, что и слова складывает превосходно, и с судоку справляется вполне сносно. Его ничуть это не утешало. Потому что едва он брался за какую-нибудь скачанную на планшет книгу, исторический труд или современный роман, – текст казался ему невыносимо скучен. Мир чужих идей, как и мир предметов, представлялся пустым, плоским. Разумеется, это сам он был пустым и плоским. Сдувшийся шарик. Использованный презерватив. Нет, секса не хотелось тоже. С этой мыслью Олег уснул. Ему показалось, что он проспал совсем недолго, но к окнам снова подступила ночная тьма.

Он сыграл в судоку, в слова, а потом три партии в любимый тетрис, улыбнулся «новому рекорду за день» и высоким баллам, но все это ему, наконец, наскучило. Осталось ли на свете что-то, что ему не скучно? Чего ему всерьез хочется? Очень-очень?

Олег задумался и вдруг почувствовал, что одно острое желание, безусловно, живет в нем, но он прятался от него, не признавался, а сейчас разглядел его и понял. Горько, болезненно он хотел стать маленьким мальчиком. И чтобы мама обняла его. И нежно, но крепко держала в объятиях, и жалела, жалела, жалела, и гладила по голове, а он тихо плакал. Она повторяла бы самые обыкновенные, ласковые слова: вот какой ты у меня молодец. Как ты тяжело болел и справился, выздоровел. Какой ты хороший и умный заяц. Ты мой зайчик.

И в конце концов он обязательно утешился бы. Слезы бы высохли, он снова стал бы веселым и сильным. И снова все было бы хорошо.

Но его мама жила в другом городе. И никогда не называла его «заяц», хотя конечно, любила его, гордилась его успехами, коллекционировала все его статьи, тем более книги… Она знала про его болезнь, переживала, но Олег старался беречь ее и сильно приуменьшал свою немощь, попытался даже скрыть от нее больницу и скрыл бы, но Сашенька проговорилась. Еще по пути из больницы, в такси, он позвонил ей, и она порадовалась, что он выписался и едет домой, но говорить не могла, сама торопилась в поликлинику, разбираться с ногами, которые ходили всё хуже.

Олег подумал, не признаться ли Инне, как он хочет, чтобы она обняла его и пожалела. Он поднялся и двинулся на кухню, Инна была там, готовила ужин. Наверняка вкусно пахло, но он ничего не чувствовал. Инна обернулась: что-то нужно? Налить тебе чаю? Нет-нет, он покачал головой и сказал тихо, смущаясь и глотая слова, сказал, что переживает какое-то дурацкое состояние, когда хочется плакать и чтобы кто-то его крепко пожалел. Инна рассеянно улыбнулась, задумалась, произнесла:

– Знаешь, говорят, после ковида бывает что-то вроде депрессии. Может быть, это оно?

Мясо зашипело, Инна подхватила лопаточку, начала переворачивать большие куски. И не добавила ни слова. Просто поставила ему диагноз. Не подошла и не обняла его – ну да, мясо подгорит. Но она вообще после его возвращения из больницы ни разу не обняла его, держалась чуть в стороне. Почему? Он же больше не был заразным.

Инна, Инна, мне хватило бы нескольких минут! Всего нескольких минут тепла.

Олег сел на лавку – в кухне у них стояли деревянные лавки, – глядел на знакомый кухонный пейзаж, синие прихватки, батарею поварешек, угластый деревянный дом для ножей и все яснее осознавал: человека, который мог бы дать ему эту малость, обнять и пожалеть – а он не сомневался, что это малость, – такого человека нет на Земле. Но как же Сашенька? Она, несомненно, любила его. Обрадовалась ему, когда увидела, запищала, обняла. Но она была девочкой, ребенком, не способным на большую жалость, в которую мог бы погрузиться он, взрослый человек. И когда Олег понял, что его не пожалеет никто, он испытал отчаяние такой глубины, которого не было даже перед лицом смерти.

Он понял, что уперся в дно, но побыв там недолго, неожиданно для себя оттолкнулся и поплыл вверх, дальше: а сам-то он, сам жалел ли Инну вот так? Как необходимо сейчас ему. Да хоть как-нибудь он жалел ее? Думал ли о том, что она, его Инна, чувствует не по отношению к нему, а сама по себе, по отношению к тому, что происходит вокруг, к самой себе? Но Олег быстро отвернулся от этой мысли и вопросов, он не знал и даже не представлял себе, что нужно сделать, чтобы найти на них ответы. Тем более нащупать ответ на самый главный вопрос, в который стекались все эти мелкие: почему все время он думает об одном себе? Своей жизни, смерти? И совсем не думает о других? Неужели только потому, что иначе о нем будет больше некому подумать всерьез?

8