Случайная глава

— Будет тебе казнится-то, Гуня. Первый раз, что ли, Михайлу облаяла? А может ты ничего не почувствовала, потому что ничего и не было? Знаешь, ругань ведь, как обувка снашивается, если долго трепать. Привычно делается и не задевает уже.

— Да я про лицо первый раз… должен был обидеться.

— И?

— Отшутился. Он часто так… как с ребенком капризным… Понимаешь, мама, он иногда так глянет… или скажет что-то… как будто ему не четырнадцать, а сорок. Знаешь, как обидно…

— Только обидно? — Настена улыбнулась и потрепала дочку по волосам. — А может быть, приятно? Такой сильный, умный, храбрый, везучий и — твой.

— Ну, да… мой… Он ничей. Нинея говорила, что он ни светлых богов, ни в Христа не верит… Ой, мама! — Юлька вскинулась и расширенными глазами уставилась на мать. — Никому требы не кладет, а удачливый! Это что? От Чернобога… или от Сатаны?

— Не поминай на ночь! — резко оборвала дочь Настена, потом сделала над собой усилие и снова заговорила мягким спокойным голосом: — Нет в Мишане ничего от темных сил, было б — ты сама почувствовала бы.

— Но как же, мама… — Юлька испуганно глянула в самый темный угол избы, словно ожидая, что прямо сейчас оттуда вылезет Мишка с рогами, с клыками и обросший шестью. — Ой, мамочка!..

— Не бойся ничего, Гунюшка. — Настена одной рукой притянула дочку к себе, а другой снова погладила ее по голове, мысленно досадуя сама на себя: сутками не смыкать глаз у постели единственного чада получалось само собой, а вот путно приласкать кровинушку так и не научилась. Не жалела Настену жизнь, ласк покойной матери она почти и не помнила, а бабка была женщиной суровой — на подзатыльники не скупилась, а приголубить сиротку… — Не знается Мишаня ни с кем из нави, хоть нашей, хоть христианской, хоть какой другой. А удачливость… Один он, не на кого ему надеяться, а потому, всегда настороже, каждый шаг рассчитывает. Думаешь, чем ты его прельстила? Покойно Мишане подле тебя, почти не приходится за собой следить, да и разговаривать с тобой можно не только о том, о чем все другие девки тараторят — душой ты ему даешь отдохнуть, нельзя же все время, как натянутый лук быть, никто такого не выдержит.

Настена умолкла и затянула пузу, раздумывая: стоит ли говорить о том, в чем сама была не очень уверена? Юлька тоже помалкивала, как-то по-своему осмысляя сказанное матерью. Наконец ведунья решилась и заговорила снова:

— А еще, уважает он тебя.

— Ну, уж… уважает…

— Да! Мишаня к тебе после морового поветрия очень сильно переменился — понял, что ты жизнью ради больных рисковала. Для других — есть болезнь, есть и лекарь, все само собой разумеющееся, как если бы: есть туча, есть и дождик, иначе и быть не может. А Мишаня понял. Для воина, тот, кто собой рискуя, другого спас, роднее брата кровного делается. Он, в отличие от остальных, в тебе это увидел и оценил. Бабу по достоинству оценить, с уважением отнестись, с благодарностью… редко это у них бывает, даже у самых лучших. А уж признать равной себе… почитай, никто из них не способен, явь — мужской мир. Мишаня же способен, это — редкость, повезло тебе.

— А я его…

— Вот и объясни-ка: за что? Не за то, ведь, что на ругань твою отшутился? А?

— Он как-то догадался, что Мотьку на капище Морены держали, и что мы с тобой его об этом забыть пытаемся заставить. Мы же добро творили, а он: «Увели, как телка с привязи», а потом еще хуже: «Мужчины Макоши не служат, себе в услужения забрать хотите»… Дурак! Что он понимает?

— Такой ли уж дурак, Гуня? Ты же видела: Мотя, за избавление от кошмаров, рабом нашим готов был стать.

— Но мы-то его рабом делать не собирались!

— Доченька, доченька… — Настена тихонько покачала головой. — Учится тебе еще… Есть сила, которая заставляет раба на волю рваться — очень большая сила, казалось бы, нет ничего сильнее ее, да только в том-то и дело, что «казалось бы». Совсем вольным, свободным от всего на свете человек быть не может — нормальный человек. А ненормальный… Если он свободен от общежитийный правил, то становится бродягой перекати-поле — ни с кем не уживается, нигде корней надолго не пускает, для всех неудобен, противен. Если он свободен от долга и обязанностей, то ему верить ни в чем нельзя — предаст, обманет, украдет и совесть его мучить не будет. Если он свободен от преданности роду, обычаям, земле — он враг! Приведет на свою землю иноземцев, принесет чужие нравы и предательством это не сочтет. Ну, а если он свободен от совести, любви, сострадания, то и не человек он, а зверь, убить такого — явь от скверны очистить.