Случайному гостю

В Средневековье, одновременно с тем, как рыцари Храма догадались мыть перед едой руки, пришла мода на ароматные сарацинские коренья и на их пряный вкус. Пряности стали добавлять во всё, в том числе и в медовые коржики. Тогда-то печеньица и изменили название: из «медовиков» стали «пряниками», то есть перчеными.

Пряничное тесто стали вырезать в разнообразных формах, а сам пряник богато украшать. Внешний вид его всегда следовал веяниям. Например, в XVI веке вошли «в моду» формы-сердечки, век XVII был временем пряничных святых и королей — из уважения есть их начинали с ног. Ещё столетие спустя, излюбленными мотивами стали звери и младенцы.

Пекли пряники в Торуни тогда «по-домашнему», почти, как мы нынче — но не без фантазий: «В десятую часть кварты растапливаемого меда понемногу вливать большую чашку спирта, то и дело перемешивая, чтоб не загорелось. Всыпать горсть лаванды, на ноже сушёного имбиря, полстакана отваренной и порезанной апельсиновой кожуры, столько же лимонной, немного аниса, хорошенько перемешать и влить в пять кварт ржаной муки грубого помола, прожаренной в горячей кастрюле, крепко взбить лопаткой, а когда остынет, месить руками несколько часов. Затем разлить в формы, смочив руки в пиве с топленым медом — смазать сверху пивом, обложить цукатами и миндалем, а когда слегка поднимется — не мешкая ставить в печь, протопленную как для выпечки хлеба».

Такое.

В корзинке я не увидел ни лошадей, ни младенцев, ни печеньиц — лишь цветные клубки шерсти. Нитяные хвосты извивались и трепетали, словно беспокойные слепозмейки, видимо силились сложить какую-то надпись.

— Что там? — сурово изрекла бабушка.

— Масса ниток, клубки какие-то, всё очень запутанно, — ответил я и принюхался. — Извиваются что черви. Пахнут приятно, не прянично…

Я втянул воздух ещё раз.

— Вербеной… и… яблоками, вроде.

— Дух греха, — сказала бабушка. — Однако.

Она встряхнула корзинку, глянула на меня в упор, сняла очки и проворчала:

— Хватит тортурить нож. Чисти лук, морковь и инне.

Я вздохнул и поплёлся к раковине.

Возня с овощами заканчивается скоро. Бабушка, внимательно разглядывавшая сырники в духовке, выпрямляется и подступает к моркови: пара ударов ножом — и она разрезает каждую на четыре части.

«Просто вскрытие какое-то», — думаю я, собирая очистки. Мелькают частицы корня той самой петрушки, что сослужила мне недобрую службу: её бабушка искрошила просто в пыль, лук нарезаю я, совсем не тонкими кольцами, бабушка задумчиво водит над доской зажженной спичкой — чтоб лук не ел глаза.

Вместо него глаза мне ест дым. Доска похожа на палитру — овощи живописными горками расположились на ней.

Бабушка зажигает ближнюю конфорку, выставляет на огонь сковороду и греет ее, не спеша достает солонку с полки — соль в тяжелой черной банке, обеими лапами банку держит смеющийся чертёнок, его хвост находится в глубине банки и всегда в соли.

Бабушка на глаз сыплет соль на сковороду — обычная процедура. Высыпается не более столовой ложки, ну может двух. Бабушка отставляет соль обратно на полку и встряхивает сковороду над плитой, соль равномерно покрывает дно. Затем она ставит сковороду на огонь. Соль потрескивает, а затем начинает темнеть — мне становится жарко, да и у бабушки слегка розовеют щеки. Раздается грохот — нижняя часть буфета распахивается и оттуда вываливаются две кастрюли, гулко падает дуршлаг, вслед нервически убегающей от шума Ваксе радостно катятся несколько маленьких форм для кекса.

— Карнавала, — говорит бабушка. — Обратно полёты. Просто ферерия!

— Феерия, — говорю я, щеки у меня полыхают.

— Я то самое и сказала, — строго отвечает бабушка.