Слуга царю...

Владислав Григорьевич Ольгинский остался одним из тех немногих во дворце, кто не потерял головы и сохранил способность к рациональной умственной деятельности, если не считать, конечно, рядовых защитников, свято веривших в то, что отстаивают правое дело и обороняют от «супостата» в лице богомерзких бунтовщиков священные особы государя, государыни и цесаревича, готовясь, не раздумывая, отдать жизнь за Помазанников Божьих. Не все из них, конечно, думали именно так, но, если не перебежали на сторону неприятеля и переоделись по обычаю православных воинов, идущих на смерть, в чистое, держали свои сомнения при себе, оставаясь верными данной императору присяге. Если же говорить о свежеиспеченных царедворцах светлейшего, частью попрятавшихся по многочисленным закоулкам дворца и сидевших там тихо, будто сторожащиеся кота мыши, частью попытавшихся позорно бежать и перехваченных инсургентами, то из них сейчас при Борисе Лаврентьевиче, исключая Ольгинского, осталось всего два: генерал от кавалерии Селецкий и министр народного образования Дорневич. Увы, первый, приняв изрядно для храбрости (или чтобы пересилить страх перед неминуемой расправой) теперь, еще больше напоминая Дон-Кихота, воинственно размахивал тупым палашом перед горсткой офицеров Генерального штаба, под шумок перебравшихся во дворец, пока повстанцы брали их «контору» под контроль, побуждая их тут же идти в атаку на бунтовщиков, дабы разметать их по-молодецки, а второй, будучи профессором истории Санкт-Петербургского университета, просто решил дождаться конца драмы при любом раскладе, чтобы оставить для потомков правдивое ее описание (позднее он так и поступил, снискав себе всеобщую славу беспристрастного летописца и просто мужественного человека).

— Я считаю, — твердо заявил шеф дворцовой службы безопасности, — что вы, ваша светлость, сделали все, что могли, и теперь должны сохранить свою жизнь для продолжения борьбы.

— О какой борьбе вы ведете речь, князь? — опешил Челкин, действительно не понимая слов Ольгинского. — Вы считаете, что я могу возглавить какое-то сопротивление? Оппозицию? Но император…

— Император в данный момент лишен собственной воли, но, если после одержанной победы — а они ее одержат, несмотря ни на какие усилия наших сторонников, я уверен, — бунтовщики попытаются навязать свою волю государыне или изменить хоть что-нибудь в существующем, освященном традициями и законами ходе вещей, а они это сделают непременно — слишком уж разношерстная публика собралась под знаменем вашего Бежецкого…

— МОЕГО Бежецкого? — изумился Борис Лаврентьевич. — Бежецкого? Да он же в крепости, а восставшими командует прикрывающийся его именем самозванец! Конечно, Александр Павлович сильно подгадил мне в прошлом году…

— Вы еще не поняли, сударь, — Владислав Григорьевич непочтительно перебил «светлейшего», к тому же обратился к нему как к равному, сам того не заметив, — что ведет против вас войну именно ВАШ Бежецкий, а все остальное — прах, тлен и суета?..

Через несколько минут сбивчивых объяснений шефа безопасности, в которых недомолвок и оговорок содержалось больше, чем полезной информации, Челкин окончательно запутался, совсем потеряв нить. Однако Ольгинскому удалось главное: посеять в «светлейшем» ненависть к Бежецкому. Он даже несколько переборщил с этим, поскольку теперь взбешенный вельможа рвался покарать бунтовщика своими руками.

На беду, в ситуации наметились перемены: одному из инсургентских парламентеров все-таки удалось, видимо, склонить командира Гвардейского Флотского экипажа к переговорам…

* * *

— Ты как раз вовремя, Владимир! — Такими словами Бежецкий поприветствовал Бекбулатова, только что триумфально возвратившегося из «замиренного» Таврического дворца, продолжая уныло черкать карандашом на полях плана, разложенного перед ним на широком штабном столе и придавленного по углам различными предметами, среди которых имелись такие разнородные, как термос и офицерский наган, судя по рубчатой рукоятке, торчащей из кобуры на боку Александра, — бесхозный. — Чай будешь?

— Не отказался бы и от чего-нибудь покрепче! — ответил штаб-ротмистр, придирчиво изучая диспозицию, открывавшуюся перед ним как на ладони из окна третьего этажа здания Главного штаба. — Но, если ничего более удобоваримого нет, тогда чаек тоже не помешает…

— Понимаешь, — пожаловался Бежецкий Владимиру, который, обжигаясь, прихлебывал из металлического стаканчика почти черный от заварки напиток, в иных местах носящий совсем другое название, то и дело отхватывая зубами от огромной шоколадной плитки большие куски. — Брось я сейчас ребят на флотских, пусть даже при поддержке танков, — потери будут огромными. В крови мы их, конечно, потопим, спору нет: у нас соотношение — четыре к одному в самом худшем случае, но до чего не хочется… Дело-то почти уже сделано: дворец блокирован, ревельцы остановлены еще на полпути и разагитированы, «новгородцы» — правда, уже в городе — тоже… Шансов у Челкина нет, так зачем же кровь понапрасну лить?