Слуга царю...

— Да, он сейчас на вершине власти. Более того, он этой властью активно пользуется: арестованы и заключены в крепость практически все высшие офицеры Корпуса, смещен премьер-министр, другие высокопоставленные лица, градоначальник…

— Это же форменный переворот!

— Да, это именно так. Поэтому вы и должны немедля вернуться в Санкт-Петербург.

— Немедля? Но как же…

— В пяти километрах отсюда вас ждет вертолет.

— А…

— Ваши функции перейдут к Леонарду Фридрихови-чу. Он уже в курсе. Остальных членов экспедиции во все подробности посвящать признано нецелесообразным.

Несколько сотен метров бежали не произнося не слова, и только когда впереди замаячила приметная купа деревьев, у которых Бежецкий некоторое время назад расстался со своими подчиненными, он решился нарушить молчание:

— Один вопрос: в чье подчинение я должен буду перейти в столице? Вы же только что говорили…

— Вы переходите в полное распоряжение баронессы фон Штайнберг. Именно она вызывала вас.

16

— Интересно, сколько мы еще будем торчать в этой богом забытой дыре? Вы случайно не знаете, пан Пшимановский?

Вопрос, конечно, был риторическим: Войцех знал не более, чем Бекбулатов, а, возможно, благодаря некоторым врожденным свойствам своего интеллекта — гораздо менее.

Досаднее всего было то, что неожиданная заминка случилась именно на том участке долгого пути, когда казалось, что самое трудное уже позади.

Вопрос с плаванием вверх по Дону уладился просто: дядюшка Ашота, Мкртыч Тер-Оганез, распознав по акценту во Владимире славянина, проводил единоверцев (то, что поляк оказался не православным, а католиком, его ничуть не расстроило) в христианский квартал, где не только накормил до отвала и устроил переночевать, но и свел с еще одним своим родственником, оказавшимся весьма полезным…

Уже следующим утром два путника покинули гостеприимный Азау, стоя на борту небольшого колесного пароходика, который, нещадно дымя, тянул за собой против течения приличных размеров баржу с товаром, предназначенным как раз для недавно покинутой Речи Посполитой Московской… Правда, возвращаться туда Владимир со своим спутником не собирались, покинув «плавучую коптилку», заставившую вспомнить прочитанные в детстве книги Марка Твена, на калмыцких землях.

О-о-о! Молодой калмыцкий хан Церен-Дондука III слыл большим любителем европейского образа жизни и, если верить льстивым языкам, настоящим реформатором. С первыми свидетельствами продвинутости местного владыки путешественники столкнулись тут же, на расцвеченной пестрыми ханскими бунчуками пристани Зурсу, увидев, что все надписи арабской вязью, читать которую не умел ни один, ни другой, продублированы латинскими буквами, хотя зачастую по трудночитаемости соперничали с польским языком, в котором, как известно, совсем не редкость пять согласных подряд. Другим примером европеизированности степного монарха оказались таможенники, потеющие в тесных, кургузых и неудобных мундирах, будто скопированных с того, от которого мыши некогда так счастливо избавили Войцеха, и меховых малахаях с огромными золочеными кокардами. Увы, почти европейцы на вид, чиновники оказались сущими азиатами по степени жадности, и кошелек Бекбулатова после близкого знакомства с ними, и так уже изрядно опустевший после Азау и особенно армянского парохода, совсем полегчал…

Уже на первом десятке верст трясущийся в колымаге, гордо именовавшейся здесь дилижансом, бок о бок с Войцехом, мучительно переживавшим на сей раз «дорожную» болезнь, Владимир ощутил что-то для себя родное… Если хану, возможно, и повезло с первой из извечных российских бед (хотя вряд ли…), вторая целиком и полностью сближала его с российскими реформаторами. Дорог здесь, в краю кочевников, столетиями привыкших передвигаться верхом, не было вообще! Поэтому, когда вдали засеребрилась великая река, и Пшимановский и Бекбулатов искренне поздравили друг друга с завершением затянувшейся изощренной пытки…

Увы, поздравлять, как оказалось, было рано: хорошо спланированное «на бумаге» и успешно начавшееся путешествие на этом застопорилось.