Слышимость

И тут я увидел, как от перекрестка к нашему дому шагает Саша Виноградов, он же Виноград, он же Телебашня, он же Циркуль.

Циркулем его окрестил дед:

– Что это, – сказал он за обедом на прошлой неделе, – за циркуль вокруг нашего дома круги чертит?

И сестра густо покраснела.

Саша Виноградов, второкурсник машиностроительного института, победитель областных олимпиад, надежда отечественной инженерии – долговязый, длинноногий, не умеющий причесываться, с длинным носом и тонкими усиками, над которыми можно только смеяться, шел к нашему дому и курил папиросу. На нем была джинсовая куртка, под мышкой он держал какой-то сверток.

Я посадил жука в карандашницу.

Саша Виноградов увидел меня издалека, закашлялся, бросил папиросу за спину. Замедлил шаг и присел завязать шнурки – раздумывал, что ему делать.

Наконец, он выпрямился, пригладил непослушный чуб и подошел к палисаднику.

– Привет, – сказал он, помахал мне рукой и изобразил улыбку.

Я смотрел на него сверху и молчал.

– Я это… – он положил ладонь на калитку и тут же убрал. – Мы… Таня дома?

– Нет.

Он растерялся.

– Но… Она же…

– Ушла, – сказал я беззаботно. – Утром позвонил кто-то, и она ушла.

Он закусил губу, усики зашевелились.

– А когда придет, не сказала?

Я покачал головой.

Он замолчал, взъерошил и без того торчащие во все стороны волосы.

– Мы с ней… Сегодня в кино идем… Я думал…

Я нахмурился.

– Про кино я не в курсе. Ей учиться надо, а не в кино ходить. У нее экзамен в понедельник.

Он замахал руками.

– Я знаю, да-да, конечно! Но там… Это же только… И она прекрасно знает предмет!

Я перестал хмуриться и посмотрел в сторону, сделал скучающее лицо.

В карандашнице заскребся жук, загудел недовольно.

– Знает, не знает… Это меня не касается, – протянул я. – Но только если она не сдаст…

– Да как же не сдаст! Она же… Она же…

Издалека долетел гудок поезда. По небу над вокзалом плыли невесомые, почти невидимые лепестки облаков – переплетались, вытягивались.

Я повернулся к Саше Виноградову.

– Жить – значит мыслить.

– Что?

Я не ответил.

– Причем здесь это? – допытывался он.

Я вздохнул и сказал, прикрыв глаза:

– Умному – достаточно.

На его лице отразилось изумление – и обида.

– Таня точно не дома?

Он зачем-то привстал на цыпочки и крикнул:

– Таня!

Но крикнул как-то сдавленно, по-птичьи.

– У меня там дедушка спит, – сказал я. – Хочешь его разбудить?

Саша Виноградов осекся, пригладил чуб.

– Прости, – сказал он. – Я просто…

Он вытянул передо мной сверток, посмотрел умоляюще.

Я пожал плечами.

Он зачем-то потряс свертком, сунул его под мышку.

– Ладно… Я тогда… Попозже зайду. Передашь ей, когда вернется? Что я приходил.

– Конечно.

Он сделал шаг назад.

– Ну, пока.

Я кивнул.

Он развернулся и побрел к перекрестку – я определил точку между его лопаток и не сводил с этой точки взгляда – не моргнул! – до тех пор, пока он, коротко оглянувшись, не исчез за углом.

Над моей головой пронеслась с чириканьем птичья стая, по забору прошла, гарцуя, кошка.

– Кис-кис! – позвал я ее. – Туся!

Кошка завертела головой.

– Я тут! Кис-кис!

Кошка увидела меня, смерила долгим презрительным взглядом, соскользнула с забора и исчезла в зарослях сирени.

Я заглянул в карандашницу. Жук сидел тихо, поджав лапки. Спина его сверкала, и казалось, что в карандашнице лежит драгоценный камень.

– Я уважаю твой выбор, – сказал я, ногтем отковыривая от шифера квадратик мха и опуская его на дно карандашницы, придвигая к жуку.

Начинало припекать.

Я нащупал ногой лестницу, прижал карандашницу к груди и стал спускаться.

***

Половину кухонного стола занимала аккуратно расстеленная газета. На ней расположились железки разных форм и размеров, в самом центре лежал темный каркас дверного замка – пустой и жалкий – и надо всем этим сидел, склонившись, и щурился через очки дед.

Тут только я понял, почему открыта дверь во двор.

– Все остыло, – сообщил он, не поднимая головы.

Его лысина, обрамленная жидкими белыми прядками, блестела в лучах солнца – и железки блестели, и пинцет, который дед держал в левой руке, тоже блестел.

И тарелка с яичницей, предназначавшаяся для меня, тоже блестела, и вилка, и солонки на краю стола.

– Чайник тоже остыл.

Чайник не блестел – он стоял на плите в углу, и лучи до него не дотягивались.

За окном все горело – зеленью, синевой; все дрожало, качалось, трепетало, только сарай важничал.

– Обратите внимание, – говорило с микроволновки радио, – мы не можем прямо сказать, кому именно из героев повести сочувствует Чехов. Читательский взгляд фокусируется то на одном персонаже, то на другом – например, сцена с пикником важна в том смысле, что…

Я поставил карандашницу на стол, взял с полки кружку и сделал себе чай. Кипятить чайник я поленился, и потому чай получился тепленьким и бледным – черные прямоугольные чаинки кружились в нем негодующе, оскорбленные. Я бросил в чай две ложки сахара – с горкой! – и зазвенел, размешивая.

– Закипятил бы, – посоветовал дед, перемещая железки пинцетом.

Пальцы у него были длинные, тонкие – и непонятно было, зачем ему вообще понадобился пинцет.

Одна из железок выпрыгнула из пинцета и улетела под стол. Я полез за ней.

– Извольте подвинуть ноги, – сказал я.