Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

Не принимая всерьез бóльшую часть этого «обывательского, глупого вранья», Тэффи подозревала, «что был все-таки какой-то живой, невыдуманный источник… который и питал все эти легенды» [Тэффи 2004: 267]. Розанов заранее попросил ее затронуть в беседе эротические темы (которыми был одержим сам), но Распутина больше интересовало обольщение, а не разговоры. Он приказал Тэффи навестить его и коснулся ее плеча, точно так же, как рассказывала Е., но на сей раз номер не прошел. Казалось, это прикосновение подействовало на самого Распутина, который «судорожно повел плечом и тихо застонал» [Тэффи 2004: 272]. Некоторое время спустя он нацарапал на листке одно из своих стихотворений и подарил его Тэффи с надписью: «Надежде. Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит. Григорий» [Тэффи 2004: 274]. Общение было резко прервано, когда Распутина срочно вызвали в Царское Село. Уезжая, он приказал, чтобы Тэффи осталась, но она вновь не подчинилась. Тэффи легко распознавала притворство и поначалу решила, что Распутин просто рисуется: «Вот он, Распутин, в своем репертуаре. Этот искусственно-таинственный голос, напряженное лицо, властные слова. Все это, значит, изученный и проверенный прием» [Тэффи 2004: 273]. И тем не менее такое объяснение удовлетворило ее только отчасти, ибо «физическая мука», испытываемая им, когда он наталкивался на противодействие, казалась подлинной. Что касается политической власти Распутина, то тут у Тэффи были сомнения:

Для человека, ведущего какую-нибудь серьезную политическую линию, Распутин показался мне недостаточно серьезным. Слишком дергался, слишком рассеивался вниманием, был сам весь какой-то запутанный. Вероятно, поддавался уговорам и подкупам, не особенно обдумывая и взвешивая. Самого его несла куда-то та самая сила, которою он хотел управлять… и несся в вихре, в смерче, сам себя потеряв [Тэффи 2004: 276].

Через несколько дней у Филиппова произошла вторая встреча. На этот раз Распутин выглядел почерневшим, напряженным, его колючие глаза глубоко запали, и все было окутано таинственностью еще больше, чем прежде. Тэффи выяснила, что старец был осведомлен о личностях присутствовавших писателей, и спрашивала себя, не являются ли они пешками в игре кого-то из его окружения: «Кто из них из охранки? Кто кандидат на каторгу? А кто тайный немецкий агент?» [Тэффи 2004: 280]. На этот раз Розанов уговорил Тэффи вытащить из Распутина его религиозные тайны, и она расспрашивала его о еретической секте хлыстов, особенно об обряде «радения» – исступленных танцев, завершавшихся соитиями, что, предположительно, вело к сошествию Святого Духа [Radzinsky 2000: 40–41][266]. Распутин не дал прямого ответа, но пустился в дикий пляс: «Сорвался с места… и, отбежав от стола… вдруг заскакал, заплясал, согнул колено углом вперед, бороденкой трясет и всё кругом, кругом… Лицо растерянное, напряженное, торопится, не в такт скачет, будто не своей волей, исступленно, остановиться не может…» [Тэффи 2004: 280]. Зрелище было пугающее, но завораживающее, «до того жуткое, до того дикое, что, глядя на него, хотелось завизжать и кинуться в круг, вот тоже так скакать, кружить, пока сил хватит». Затем Распутин возобновил попытку соблазнить Тэффи, но его тон сделался гораздо более мрачным: «Только приходи ты, ради Бога, скорее. Помолимся вместе. <…> Вот меня всё убить хотят. <…> Не понимают, дураки, кто я таков. Колдун? <…> Колдунов жгут, так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец» [Тэффи 2004: 281].