Смена

Спрятавшись от всех в вожатской, мы долго наряжались: Юля избирательно примеряла содержимое моего чемодана, пока я подкручивала ей волосы и красила ногти. Подводить глаза она наотрез отказалась, зато согласилась на сиреневый глиттер. Глиттер этот мерцал в свете диско-шара, я замечала это, потому что Юля то и дело оборачивалась на Ваню, сидевшего на лавочке в компании одиннадцатилеток – наверное, мало ему интересных, зато не отвергавших его. Вся их компания не отрывалась от экранов телефонов, от этого их лица светились сине-зеленым. С трудом отыскав в них Ванино, я смотрела на него в упор, будто гипнотизируя. Ну пригласи, пригласи, пригласи! Я прокручивала в голове знакомую с пубертата просьбу-заклинание. Только просила впервые в жизни не для себя.

Солнце едва дотронулось до воды и спустя мгновение быстро в нее нырнуло. Танцы медленно переходили в томную стадию. Ударили басы незнакомой мне музыки, и, судя по тому, как стремительно сиротел танцпол, музыка эта была медляком. Успешные и красивые закружились смешными неваляшками. Кроме них, на площадке пошатывались в танце девочки с девочками, громко смеявшимися от собственного положения (кажется, слишком громко). Остальные ушли – пережидать унижение на лавочках.

Ушла и Юля, почему-то по-старушечьи держа обе руки сзади, крепко сцепив их в замок. Она брела в сторону выхода медленно, будто нехотя, то и дело вертя головой. Я обреченно вздохнула было, однако в тот самый момент, когда залп припева был уже близок, Юля подошла к Ване, наклонилась к нему и сказала что-то на ухо. А потом повела его за руку прямо к центру.

Я не могла в это поверить. Только смотрела и думала: вот оно, идеально выверенное вальсирование травм. Сцепление двух бракованных деталей конструктора, парадоксальным образом оказавшихся рядом и встраиваемых друг в друга до щелчка. И это было счастье, чистое счастье, какого я не помнила уже очень давно – ни от заново обнаруженной любви к Люське, ни в день, когда Антон впервые позвал меня к себе. Я смотрела и думала: вот бы эта песня никогда не заканчивалась. Пожалуйста.

Песня кончилась. Рука Санька уже пронеслась над блинами диджей-установки. Кувыркнулся глянцево в воздухе чей-то выпавший из кармана телефон. Марина, весь медляк одинокая, провертевшая головой, как зевака, выискивающий в площадной толпе знакомое лицо, уже шепнула что-то своим. Свои хищно, совсем по-взрослому оскалились. Уже кто-то сказал: «Да не ссы ты, давай бырей». Юля с Ваней не успели даже еще расцепиться к тому моменту, как…

Как Марина ловким кошачьим движением смахнула с Юлиных плеч лямки – сначала с правого, потом с левого. Как платье ухнуло вниз. Как обнажились Юлин простецкий лифчик и застиранные, пузырящиеся на заду трусы, едва державшиеся на ее худом теле и словно готовые с нее слететь – легко, без усилий, как по дуновению ветра. Толпа к ним подтянулась стремительно и начала радостно скандировать то, что ежедневно повторяла в столовой на протяжении минувших двадцати дней. В словах этих не было новизны, но достигшая немыслимого пика варваризация отряда наконец сделала свое. Что-то во мне закончилось

.

В какой это было последовательности – пощечина или мысль о ней? Уже не вспомню. Помню только смачный звук. Как Марина мастерски играла оскорбленное достоинство. Как она орала про жалобы маме, прокуратуру, моральный ущерб и прочие взрослые слова. Как отпечаток моей несдержанности – краснющий, как ангинозное горло, – медленно таял на ее щеке.

Я бежала к Кубышке сдаваться без боя. Бежала и думала: ужас не в моем потенциальном отчислении из универа, не в возможных разборках с ментами, не в осуждении общества. Все это меркло по сравнению с тем, что за содеянное мне было ни капельки не стыдно.

Просто я действительно думала, что она это заслужила.

* * *

Вообще справедливости ради за такое меня стоило и уволить. Но Кубышка, уделившая мне аж двадцать минут внимания, отреагировала без негатива. Она, кажется, даже получила некоторую дозу наслаждения от собственной сердечности, когда говорила: «Ну зазвездолила по лицу, и ладно, эка невидаль». Только вот предусмотрительно попросила уехать на день пораньше, чтобы не попадаться на глаза Марининой матери. Помнится, я подумала тогда, что ради лишних часов прощания с Антоном я бы охотно согласилась и сама получить по морде – от самой Марины или всей ее семьи. Но перечить не стала.

Вещи я собирала кое-как: из чемодана то и дело вываливались скомканные тряпки, но ни сил, ни, главное, смысла утрамбовывать их по-человечески у меня не было. Люся, смотря на это, без конца причитала:

– Как же так? Что теперь будет? А вдруг тебя выгонят из универа? Нет, ну я понимаю, конечно, Марина та еще, но бить… Что-то ты, конечно, это… Слушай, а оставь мне вот это платье, раз уезжаешь. Я тут недельку еще позависаю на пляже.

– Хуяже, – наконец не выдержала я.

Вспыхнула, ударила дверью об косяк посильнее. Ну и черт с ней.