Смена

Я смотрю на стюардесс и пилотов, болтающих друг с другом, не бросая своих дел. Пройти в пиликающую рамку металлоискателя, дать паспорт, сунуть сумку в нутро сканера и не удостоить взглядом ни раскрашенное рентгеном содержимое багажа, ни равнодушную, скучающую без дела собаку. Бедная, бесполезная псина: никто не провозит в чемодане наркотики и тротил. В «Му-Му» на красном подносе – беляши под зернисто запотевшей пленкой; кажется, померли еще вчера. Кассирша подмигивает: мол, бери, недорого. Да нет, спасибо – рефлекс (в буфете аэропорта родного города папа как-то раз за космические в 2007-м четыреста рублей купил мне борщ, которым меня в самолете немедленно вырвало). Бежит тетка с красным лицом, распугивая на ходу все свои пять сумок в сине-черную клеточку, а вслед ей смотрит дедушка с дешевенькими малиновыми астрами, жалкие такие цветочки. Женский голос из громкоговорителя называет фамилии, номера рейсов, смутные топонимы. Уборщица в туалете возит рваной тряпкой по серому, в трещинах кафелю; тщетно – пол остается грязно-серым. Лампы моргают и разбрасывают свет, тоже какой-то грязно-серый. Тут нет мыла, вода течет тонкой струйкой, в кабинках явственно чувствуется дух недавнего человеческого присутствия, несмотря на цветочный освежитель, еще более невыносимый.

Я верю, что для каждого заготовлен свой персональный ад. Мой – аэропорты. Здесь всегда одно и то же. Автобус вместо «рукава» – еле набирающийся, с орущим ребенком, парой за 55 (он с борсеткой, она в туфлях на платформе; вяло переругиваются на тему, малоинтересную обоим). Теплые поручни, наверное, в миллиардах микробов. Двери шипят пару раз в знак закрытия, но это обман – они стоят нараспашку еще несколько минут, впуская в салон жару. Колеса наконец туго трогаются, ползут еле-еле, а при торможении отчего-то, наоборот, встают резко, словно специально, чтобы все друг на друга упали.

Занимаю место у иллюминатора, отгораживающего меня толстым стеклом от Москвы; этот ракурс мне по душе. «Поменяться не желаете, а то у меня тут?..» И знать не хочу, что у них тут. «Нет, спасибо» (твердо, уверенно). Через несколько минут самолет тронется и Москва останется позади. С высоты птичьего полета она будет похожа на угли костра – догорающие, жаркие, будто еще пульсирующие. Я смотрю в кружочек окна. Города, поля, абрис гор, смена часовых поясов, брезжит рассвет. Все правильно, все хорошо.

Снижаемся, садимся. Снова дурацкий автобус, снова микробы, снова орущий ребенок. Внезапно водитель – стоящий на аэродроме мужчина в оранжевом жилете – поднимает руки высоко над головой и скрещивает их. Рация водителя шипит помехами, и он, каким-то образом поняв сообщение, говорит: «Все на выход. Идем пешком». Люди высыпаются из автобуса, как горошки, и неровной толпой шагают к аэропорту. Ветер рвет на них одежду, а впереди бегущей женщине и вовсе нахально лезет под юбку; ноги у нее такие, ничего.

У входа с нами прощается стюардесса. Перед вылетом я спросила ее: «А мы точно не разобьемся?» Стюардесса улыбается мне. Помнит. Думает, что я дура.

Медлительная лента транспортера наконец привозит мне чемодан. Хватаю его и бегу к желтой линии выстроившихся такси. Выторговываю непринципиальные двести рублей, сажусь в старую «Волгу». Внутри пахнет горячей пылью, нагретой машиной. Я верчу заклинившую ручку, стекло опускается, ветер бьет по лицу.

И вот я здесь. Знакомые пять букв, за внесезонье в проемки набились пыль и листики. На последней раскрыла крылья птичка. Перепутье развилок, справа рябая поверхность воды, слева – уставший фасад главного корпуса, окошки глядят на горнистку. Ноги сами идут к кухне, честное слово, сами. А я и не против. Тут все так же, как в прошлый раз, а еще так же, как в моем детстве. Шеренги кастрюль с половинками пробок под ручками. Керамические кружки с цветочками, идеально намытые, с отколотыми краями. Пахнет теплым, мучным. Тополь прислонился к корпусу, словно устал, играет с высунувшейся за окно занавеской. Скоро он зацветет и заест мне глаза аллергией. Пускай.

Вспоминаю ту ночь, когда мы, варвары, забрались сюда, украли из холодильника дефицитную клубнику и съели здесь же, присев на пол, с выключенным светом. Нашу торопливую, скомканную любовь – прямо на холодном металлическом столе. И мои трусливые просьбы: «Давай быстрей, вдруг войдут».

– Ого, какие люди! – Не потускневший за год в памяти голос резко вырывает из мыслей.

Оборачиваюсь. Разношенные до мятых задников парусиновые тапки, платье в мелкий цветочек, заметно укрупнявшийся на заду. Розовый, совсем девичий ободок на седых волосах. Будто и не уезжала. Раиса Иванна! Громадно-огромный источник безусловной любви. А вы одна, что ли, в эту смену, без подмоги? (спрашиваю так, на всякий случай) Бюджетов не дали, вот и одна. Да и на кой мне тут нужен кто, а? Киваю, мол, да, не нужен, и выхожу с кухни мелкими шажочками, спиной к двери. (Булку прихватила, куда без булки!)