СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика.

Однажды Сазонову представилась возможность принять участие в опросе перебежчика. Это был типичный немец — грузноватый, светло-русый, но малоаккуратный в обиходе. На нем был с заношенными обшлагами, давно не стиранный, мятый солдатский мундир; рядом на лавке — зимнее кепи с козырьком и серо-зеленая шинель. Сапоги — с широкими раструбами голенищ, но уже не яловые, а из какого-то эрзаца, почти нашего кирзового происхождения. Солдат оказался бывшим белобилетником, призванным в сентябре прошлого года и прошедшим трехмесячный курс обучения. Дмитрий Васильевич про себя отметил: это неплохо — в такое время и дать три месяца солдатской учебы; да за 90 дней по 12 часов можно многое усвоить и обучить многому. Он тут же поинтересовался, какую военную специальность тот получил. Переводчик из разведотдела — бойкий паренек с погонами младшего лейтенанта, со светлым чубчиком волос, вынул солдатскую книжку из папки, профессионально быстро отыскал в ней отметку об учебе и военной профессии.

Из всех слов перебежчика Сазонов уловил одно — «машинен гевеер», значит, пулеметчик. Переводчик подтвердил: солдат первый номер в расчете у ручного пулемета МГ-34. Все присутствующие хорошо знали, что представляет собой пулемет МГ-34 по скорострельности и безотказности. А Сазонову хотелось узнать и многое другое: о настроении солдат, как удалось уйти из расположения, как он пересек передовую, не боялся ли подорваться на минах. Немец с сожалением посмотрел на недоеденную кашу в котелке и начал отвечать. Начальник разведотдела майор Шаров, стройный и подтянутый, торопясь, записывал его ответы, потому что с часу на час должны были позвонить из разведотдела армии с указанием — направить перебежчика в их распоряжение. Не торопясь, изредка поглядывая на Сазонова, угадав в нем старшего начальника, солдат деловито рассказал, что в роты их полка пришло пополнение из очень молодых, едва достигших восемнадцатилетнего возраста белобилетников и бывших отсрочников. Кадровых солдат осталось не более 10–15 человек на роту. Среди солдат запрещается вслух обсуждать положение на фронтах. Унтера и капралы безотлучно находятся с солдатами в капонирах, дзотах. Недавно был случай, когда молоденький солдат решил перебежать, но подорвался на мине, не дойдя до вашей передовой. Его вытащили, но он умер от потери крови.

— Ну, а как же вы смогли пройти передний край? — спросил Сазонов через переводчика.

И солдат толково и убедительно, отчаянно жестикулируя руками, обрисовал крутой спуск оврага, упиравшегося почти в наш передний край. По выступам, где мины нельзя было поставить из-за уклона, он добрался до наших позиций и, лежа в маскхалате, наблюдал, как из дзота в траншеи ушла смена боевого охранения. Тогда он крикнул: «Рус Иван…» Здесь, из его уст, это слово прозвучало, как воронье карканье. Все улыбнулись, как бы снисходительно извиняя его за эту кличку и в то же время сознавая, что перед ними сидит не взятый в плен, с трясущимися руками, а человек, сознательно обдумавший свой поступок; и они, фронтовики, видели в этом добрый знак, потому что каждый из них внес никем и ничем не измеренный вклад, чтобы заставить этого немца решиться на переход.

О, эта отходчивая русская душа! Вот они уже были готовы сделать для него что-то приятное, никакой злобы, неприязни к нему из-за того, что именно он и его армия пришли к нам и что из-за войны у каждого рухнули планы на хорошую жизнь. Теперь все сидели против него и добродушно смотрели на своего бывшего врага, поделившись с ним тем, что имели: куском хлеба и кашей. Но никто из них в этот момент не подумал, что перед ними солдат вражеской армии, подготовленный профессионал-пулеметчик, и на его счету не один десяток, а может быть, и сотни наших убитых и раненых, а они, забыв об этом, готовы были брататься с ним. Ведь как же! Он добровольно пришел к ним, он не хочет воевать за Гитлера, и поэтому они умилялись, что вот он — немецкий солдат, осознал силу их армии и перебежал к ним!

Комбат, здоровенный парень с румянцем во всю щеку, на участке которого и был задержан перебежчик, тоже как-то хотел показать себя, ему надоело сидеть в тени: вопросы задавали начальник разведслужбы дивизии, бывший студент майор Шаров, и Сазонов. Но комбат, считая перебежчика своим трофеем, тоже начал приобщаться к опросу и хозяйским голосом сказал переводчику:

— А ну-ка спроси этого фашиста, сколько у них долговременных огневых точек против нашего участка?

Сазонов и присутствующие видели, как вздрогнул немец, и переводчик еще не успел ему перевести, а тот уже испуганно, прижимая руки к груди, несколько раз повторил фразу «их нихт фашистен…» Все осуждающе посмотрели на комбата. Но ход опроса и его эмоциональный положительный всплеск для участников был нарушен. И уже без перебежчика и переводчика майор Шаров с сожалением сказал:

— Эх, комбат, комбат, испортил ты нам песню!..

— Какую еще песню? — недоуменно спросил тот.

— А ты, комбат, когда-нибудь видел горьковскую пьесу «На дне»?

— Никогда!

— А где ты жил до войны?

— В Горьком…