СМЕРШ и НКВД

И — да, шла паника. А паника — страшное дело. Два, пять… как побежали! Я — с пистолетом: «Твою растакую, это самое, стоять!» Думаю: «А где же комбат?!» Смотрю — там, значит, какой-то камень… он сидит… я подбежал — а у него глаза бессмысленные, губы пересохли, языком облизывает. Я — левой рукой за воротник, говорю: «Именем советской власти — расстреляю, если не возьмешь себя в руки и не будешь командовать!»

У меня была задача — вывести из шокового состояния. Вывел. А если бы не вывел — пришлось бы расстрелять. А что делать? Расстрелять одного — или весь батальон погибнет?! Если бы расстрелял — сам бы взял на себя командование батальоном. Я уже опыт имел…

И потом батальон отходил организованно с боями до Керчи. А под Керчью — все смешалось. Сотни тысяч — и никакого управления! Ни команды, ничего! Вот как на базаре толпа. И офицеры, и полковники, солдаты — в куче… Такая безысходность, такая морально тяжелая… ну, с ума сойти. Что такое?!

Значит, переправа на кубанский берег. А там она — тяжелая! Он [Немец.]

 — бомбит, потери — страшные! Я оказался в районе за Керчью: маяк… там село — Маяк. Держали бой, ну, без всякой команды, сами просто, стихийно. А потом нас уже к берегу прижали, смотрим — немцы идут. Уже кто стреляется, кто петлицы рвет… некоторые руки подняли, другие упали, ползут и так далее. Агония. Думаю: что делать?! — ну, стреляться надо.

Я там выбрал какой-то валун, встал за него, мыслей — никаких. Как-то присел на правую ногу, поднес пистолет. Тут что-то… смотрю — моряк с автоматом: «Братцы, отгоним гадов немцев, вперед, за мной, ура!» Никто на меня внимания не обратил… и все. И все пошли: и здоровые, и раненые — ну, и я в том числе. Отогнали немцев аж на три-четыре километра! Отогнали…

В общем я говорю: в жизни каждого человека имеет большое значение случай. Вот остановись я стреляться не около камня, а чуть подальше — все. Или моряк появился бы буквально на три секунды попозже — все, меня бы не было. Все вот так.

А там я встретил случайно начальника своего. Говорит: «Там пирс один, иди, организуй переправу — только раненых!» А как «организовать»?! Десятки тысяч стоят! К пирсу — не пробьешься: плотно! Я нашел какую-то тряпку красную, нацепил, вроде «официальное лицо» — да кто внимание обращает?!

И тут — смотрю: самолет немецкий… и наша зенитка первым снарядом — в хвост! Вот так все: огонь, дым — и он падает прямо в эту толпу. Стали разбегаться. Ну, думаю — каюк… А тут вижу — такая кладка, метров сто пятьдесят, цемент такой. Я — туда, за эту кладку! Залег — самолет там упал, взорвался, осколки пролетели, жив. А уже пирс-то почти чистый! Я пробрался к нему, сумел, собрал там майора одного, капитана, говорю: «Вот так, ребята, стоять тут!» И уже снова сразу скопились тысяч пятьдесят! Я: «По указанию высшего командования — сажать только раненых!» Какое «высшее командование» — я и сам понятия не имею. И вот что: ходит там рыбацкая шхуна, значит, через пять-десять-пятнадцать часов. Ну, двадцать человек посадит — и все. Я: «Только раненых!» А все рвутся! Мы стоим — не пускаем. «Только раненых!» Это же видно, когда раненый. И свои — видят, что я закоперщик главный… я вот стрелял — но не убивал. Я стрелял хорошо: или в плечо, а если в ногу, то чтобы в мякоть. И потом дней пять я там был на пирсе: не спал, не ел, оброс… видимо, страшный… в каске. У меня была фляга — там половина спирта, половина морской воды, и — песок. Вот так разболтаю, два-три глотка сделаю — все что-то такое…

В воду посмотрю — столько трупов! Убитых этих, утонувших. Кто в шинели, кто в куртке… вот так, вертикально… А волна идет, впечатление — что они вроде маршируют. Я вот все у врачей спрашиваю: «Почему вертикально?» Видимо, сапоги: вода тянет. Все — вертикально. Ну, думаю — через минуту я тоже могу там оказаться. Страшная картина, это невозможно передать. Вот несколько дней. Ну, придет через десять часов эта рыбацкая — ну что там… Организации никакой не было. Мне один там капитан: «Слушай, видишь? Все пропадем…» Я говорю: «Ни в коем случае! Стоять до конца. Если еще заикнешься об этом — я расстреляю. До конца стоять. Никаких отходов, не бросать!»

Вдруг смотрю — несут четыре грузина на носилках высоко — командир дивизии: голова — повязана. Тогда еще погон не было — четыре шпалы: это полковник, значит. А никто не пускает их. Ну, я там как-то распорядился — пропустили. На пирс его положили. Смотрю — лицо розовое, смотрит. А я уже знаю: когда человек, раненный в голову — он бледный, глаза закрыты. Я говорю: «Ну-ка, развязать». Смотрю — никакого ранения нет. Все увидели, орут: «Расстрелять полковника!» Ну, думаю: я имею право расстрела все-таки… а вокруг кричат: «Нет — так тебя самого расстреляем!»