Смерть Ахиллеса

— Генерал Соболев участвовал в каком-то тайном деле, суть которого нам пока неясна. Д-доказательства? Скрытно от всех собрал огромную сумму. Это раз. В гостиничном сейфе хранились секретные бумаги, утаенные от властей свитой генерала. Это два. Сам факт негласного наблюдения за Соболевым — а я думаю, что Евгений Осипович прав и наблюдение было, — это три. — Эраст Петрович мысленно добавил: «Свидетельство девицы Головиной — это четыре», однако приплетать к расследованию минскую учительницу не стал. — Делать выводы пока не готов, однако на п-предположения отважусь. Соболев был убит. Каким-то хитрым способом, имитирующим естественную смерть. Хуртинский — жертва жадности, потерял голову от безнаказанности. Тут я опять-таки согласен с Евгением Осиповичем. А истинный преступник, главная закулисная пружина — тот, кого мы знаем как «капитана Певцова». Этого человека смертельно испугался Хуртинский, хитрец и разбойник, каких п-поискать. У этого человека портфель. «Певцов» все знает и всюду успевает. Мне такая сверхъестественная ловкость очень не нравится. Блондин со светлыми глазами, дважды появлявшийся в жандармском мундире, — вот кого надо разыскать во что бы то ни стало.

Обер-полицеймейстер устало потер веки:

— Не исключаю, что Эраст Петрович прав, а я ошибаюсь. По части дедукции господин коллежский асессор даст мне сто очков вперед.

Князь, кряхтя, встал из-за стола, подошел к окну и минут пять смотрел на экипажи, рекой катившие по Тверской. Повернулся, в несвойственной ему деловитой манере сказал:

— Доложу наверх. Немедленно, шифрованной депешей. Как только ответят — вызову. Быть на месте, никуда не отлучаться. Евгений Осипович, вы где?

— У себя на Тверском бульваре. Пороюсь в бумагах Хуртинского.

— Я буду у Дюссо, — доложил Фандорин. — Честно говоря, валюсь с ног. Двое суток п-почти не спал:

— Идите, голубчик, поспите часок-другой. И приведите себя, наконец, в приличный вид. Я за вами пришлю.

Спать Эраст Петрович, собственно, не собирался, однако намеревался освежиться — принять ледяную ванну, потом хорошо бы массаж. А сон, какой там сон, когда такие дела творятся. Разве уснешь?

Фандорин отворил дверь номера и шарахнулся назад — прямо под ноги ему повалился Маса, припал замотанной башкой к полу, зачастил:

— Господин, мне нет прощения, мне нет прощения, мне нет прощения. Я не уберег вашего онси и не сумел охранить важный кожаный портфель. Но этим мои прегрешения не ограничились. Не в силах вынести позора, я хотел наложить на себя руки и посмел для этого воспользоваться вашим мечом, но меч сломался, и тем самым я совершил еще одно страшное преступление.

На столе лежала сломанная пополам парадная шпажонка.

Эраст Петрович сел на пол рядом со страдальцем. Осторожно погладил его по голове — даже через полотенце ощущалась огромная шишка.

— Маса, ты ни в чем не виноват. Грушина-сэнсэя погубил я, и этого я никогда себе не прощу. И с портфелем ты не виноват. Ты не струсил, не проявил слабость. Просто здесь другая жизнь и другие правила, к которым ты еще не привык. А шпага — дрянь, вязальная спица, зарезаться ей невозможно. Купим другую, ей цена пятьдесят рублей. Это же не фамильный меч.

Маса распрямился, по его искаженному лицу текли слезы.

— И все-таки я настаиваю, господин. Мне невозможно жить после того, как я вас так ужасно подвел. Я заслуживаю наказания.

— Хорошо, — вздохнул Фандорин. — Ты выучишь наизусть десять следующих страниц словаря.

— Нет, двадцать!

— Ладно. Но не сейчас, а потом, когда голова заживет. Пока же приготовь ледяную ванну.

Маса бросился вниз с пустым ведром, а Эраст Петрович присел к столу и раскрыл записную книжку Хуртинского. Это, собственно, была не записная книжка, а английский schedule-book, календарный дневник, в котором каждому дню года отводилась особая страница. Удобная штука — Эраст Петрович такие уже видел. Стал перелистывать, не надеясь найти что-либо существенное.

Все сколько-нибудь секретное и важное надворный советник, конечно, держал в сейфе, а в книжку записывал всякие мелочи для памяти — время деловых свиданий, аудиенций, докладов. Многие имена обозначены одной или двумя буквами. Надо будет во всем этом разобраться. На 4 July, Tuesday (то есть, по нашему 22 июня, вторнике) взгляд коллежского асессора задержался, привлеченный странной продолговатой кляксой. До сих пор ни одной кляксы и даже помарки в книжке не было — Хуртинский, по всему видно, был человеком исключительной аккуратности. И форма кляксы чудна́я — словно чернила не капнули с пера, а были размазаны нарочно. Фандорин посмотрел листок на свет. Нет, не разобрать. Осторожно провел по бумаге кончиком пальца. Кажется, что-то было написано. Покойный пользовался стальным пером, нажим у него сильный. Но прочесть не представлялось возможным.