Смерть Беллы

Да и в самом ли деле корят? Возможно, никто о нем даже не думает. Это ничего не меняет. Здесь, справа и слева от него, впереди и сзади сидят люди, составляющие единое целое, ту самую общественность, о которой печется Кристина, и, глядя в пространство, распевают гимны, изливающиеся из глубин, о которых они сами не подозревают и в которые уходят их корни.

«Убьет грешника зло,и ненавидящие праведного погибнут».

Отталкиваясь от этих слов, настоятель м-р Берк создал прямо здесь, в церкви, некий осязаемый мир, и каждый чувствует свою причастность к этому миру. Праведники оказываются уже не смутным отвлеченным понятием, а избранным народом, сплотившимся вокруг Господа.

Праведники — это все они, впереди и сзади него, слева и справа; Кристина тоже одна из них, она слушает с ясными глазами и порозовевшим лицом.

Неужели эти ясные взгляды у всех означают чистую совесть?

Не правда. Он-то знает, что это не правда. Он никогда раньше не ломал себе голову над этим. В прошлые воскресенья он вообще об этом не задумывался, делал то же, что другие, чувствовал себя одним из них. Теперь не так. Разве не его, Спенсера, называл грешником звонкий голос пастора?

«Убьет грешника зло…»

Для них это очевидно. Они все — праведники, сидят на дубовых скамьях и только что затянули новый гимн.

Грешник не может принадлежать к их братству. Он сам отторг себя от них. М-р Берк объяснял это весьма убедительно, не скрывая, что проповедь его имеет прямое отношение к драме, разыгравшейся на этой неделе, и к тревоге, охватившей поселок. Говорил он обиняками, точь-в-точь как газеты о допросах, но смысл все равно был ясен.

Если община крепка, дух зла неустанно рыщет, меняя обличья, и жаждет обрушить злобу свою на праведника.

Этот дух зла — не какой-то неведомый демон. Это такой образ жизни, к которому тяготеет и склоняется втихомолку каждый из нас, это опасное отношение к жизни с ее западнями, это потворство известным слабостям, известным искушениям…

Эшби уже не улавливал отдельных слов, но пространные периоды, подобно волнам звуков, исходившим от фисгармонии и раскатывавшимся в стенах церкви, отдавались гулом у него в голове. Спенсер знал: все вокруг упиваются словами пастора. Он предостерегает их, разумеется, но он их и обнадеживает. Дух зла могуществен, иногда он вроде бы торжествует, но праведник все равно выйдет из схватки победителем.

«Убьет грешника зло…»

Они чувствовали себя сильными, чистыми. Они чувствовали, что воплощают собой Закон, Правосудие, и каждая новая фраза, гремевшая у них над головами, возвеличивала их, и Спенсер, сидя меж ними, беспомощно погружался в одиночество.

Следующей ночью все это приснилось ему; вокруг царила полная пустота, и оттого было еще тревожнее.

Церковь во сне как-то переменилась. Пастор не читал проповедь, а пел ее, словно гимн, под аккомпанемент фисгармонии. Распевая, он глядел прямо на Спенсера Эшби, на него одного. И Спенсер знал, что это значит. Оба они знали. Это опять была игра, как с Кристиной, но игра более торжественная, зловещая. Это было изгнание из церкви, и праведники ждали, когда он уйдет и тем самым подтвердит, что он и есть грешник. А что потом? На него набросятся, побьют камнями, умертвят? Спенсер упорствовал, не из гордыни, а из честности, безмолвно оправдывался — и это было странное ощущение. Он бесстрашно говорил: «Уверяю вас, убил не я. Будь это я, то признался бы». Но почему они упорствуют? Они же праведники? Но они по-прежнему пристально глядят на него, а пастор гонит его из церкви. «Я даже ничего не заметил. Спросите у жены. Ей-то вы поверите. Она святая женщина». И все же правда за ними. В конце концов он это признал: нельзя же спорить до бесконечности! Речь уже не о Белле — все, и он в том числе, знали это с самого начала. Дело в принципе.

Что за принцип — не важно. Это не требует уточнения, это вопрос второстепенный. Впрочем, Спенсеру хочется вникать в это не больше, чем остальным. Он не желает, чтобы упоминалось о Шейле Кац, о ногах мисс Меллер, иначе он попадет в еще более щекотливое положение. Да и ради Кристины лучше в это не углубляться. Он сам не заметил, как сон кончился. Все смешалось… Вероятно, он перевернулся на другой бок. Стало легче дышать, и ему приснилась Шейла: у нее была слишком длинная, слишком тонкая шея, вокруг которой было накручено несколько ниток жемчуга, не меньше десяти рядов. Он знал: это ожерелье Клеопатры, он видел его в учебнике истории. Все это, разумеется, не правда. На самом деле он никогда не видел на м-с Кац никакого ожерелья. Воскресная проповедь тем более кончилась наяву совсем не так. Они с Кристиной вышли из церкви, когда пришел их черед, и пастор, стоявший в дверях, пожал им руки, как всегда по воскресеньям. Вправду ли он задержал руку Кристины в своей чуть дольше обычного, а потом перевел на Эшби взгляд, в котором сквозило какое-то холодное сострадание?