Смерть длиною в двадцать лет

– Я назвал ее «Фурии мщения». Это история о фермерской семье. О матери троих детей, от которой сбежал муж, и вот однажды ее маленького сына переехал трактор, раздробив ему ногу. Мать повезла его в больницу, но там принимали других пациентов и не оказали помощи ее сыну. Она отвезла ребенка обратно домой, но рана на ноге у него загнила, и мальчик умер. Тогда женщина с двумя другими детьми вернулась в больницу и перерезала им горло прямо в приемном отделении. При этом она все время повторяла, что это ничем не отличается от того, как они поступили с ее первым ребенком.

– А такое на самом деле было?

– Ну, почти такое. До момента, где она убивает двух других своих детей. Тут я немного присочинил. Но один ребенок на самом деле умер.

Я покачал головой.

– Не-ет… Ты не можешь убить прямо на сцене двоих ребятишек. Никто не станет ходить на такую пьесу. И никто не захочет играть в такой пьесе. А что, если тебе сделать по-другому? Допустим, она не убивает детей, а только собирается, на этом театральное действие останавливается, и под конец на сцену выходят фурии из древнегреческой мифологии. И они…

– И что они делают?

– Ну, не знаю… Допустим, окружают ее и показывают ей, что так поступать нельзя, что это неправильно.

– Это как «Рождественская Кэрол»?

– Не знаю, это же твоя пьеса. Ты автор, и ты не должен прислушиваться к советам никому не нужного старого неудачника.

– Нет, почему, мне понравилось. Фурии выбегают на сцену, окружают героиню и…

– Исаак на горе, – сказал я, прикончив содержимое очередного стакана и уже обливаясь противным липким потом.

Монтгомери смотрел на меня с еще большим обожанием, чем в первый момент нашей встречи.

– А вы не могли бы… ну, если, конечно, задержитесь еще здесь, в городе… Не могли бы вы сесть вместе со мной за написание этой пьесы?

– Нет, сынок, нет. Тебе на самом деле этого не надо.

– Надо! – с жаром возразил он.

Я смотрел на него в раздумье. Молодой, энергичный, жаждущий творить соавтор, возможно, был как раз тем, чего мне сейчас так не хватало, для того чтобы снова взяться за перо. Быть может, рядом с ним я бы возродился как писатель, и тогда мне бы больше не пришлось строчить унизительные телеграммы с просьбой о деньгах. Это и времени отняло бы немного – скорее всего, не больше недели. Да за неделю я сумел бы даже десять пьес насочинять, будь в хорошей рабочей форме.

Я похлопал его по спине, придвинулся поближе и разве что только не взъерошил его волосы – все-таки это было бы чересчур для взрослого парня. Держась за него, чтобы не свалиться с табурета, я сказал:

– А может, нам действительно попробовать? Чем черт не шутит, а? Если не добьемся ничего, то хотя бы посмеемся от души.

Он достал из кармана блокнот и ручку и принялся записывать.

– Итак, они идут на гору к Исааку… – Он остановился и посмотрел на меня вопросительно. – Подождите-ка, а как языческие фурии попали у нас в Ветхий Завет?

– Когда фурии появятся на сцене, публика либо воспримет это, либо нет, поэтому мы вполне можем себе позволить намешать всякой всячины.

Он понял, что я прав, кивнул и снова стал писать. А я продолжал вещать. Причем это получалось у меня так легко – совсем без натуги. Уж не знаю почему, но я воодушевленно сочинял на ходу, и мы то и дело обменивались идеями, отказывались от них, потом возвращались к ним снова, а бармен выставлял нам новую выпивку, и Монтгомери теперь пил наравне со мной. И он тоже перешел на крепкий напиток – на ром с колой – и, насколько я заметил, пить он, оказывается, очень даже умел. Я же порядком уже воспрял духом и достиг уже своего любимого состояния, когда у меня наступал творческий прилив. В этом состоянии полной умственной сосредоточенности мне всегда легко работалось. Все мои лучшие произведения были написаны в этом состоянии. В состоянии алкогольного опьянения. Звучит-то как прекрасно – алкогольное опьянение!

И я работал не один. Монтгомери тоже вовсю творил. Он, вне всякого сомнения, умел работать в паре, умел слышать не только себя. Мне достаточно было предложить сцену, как он тут же развивал ее и направлял движения действующих лиц так, что они выглядели живыми и убедительными. Время от времени я подумывал о том, чтобы остановиться и перестать пить. Мне необходимо было пойти и лечь в постель. Нужно было придумать какой-то способ выбраться отсюда завтра. Но идти в пустой гостиничный номер было выше моих сил, и я знал только одно – что мне никак нельзя было оставаться в одиночестве. Переживания из-за моих проблем с Джозефом просто сожрали, поглотили бы меня, останься я один. Поэтому я не уходил и продолжал общаться с новым знакомым. Ну, и, понятное дело, опрокидывал стаканчики один за другим. В конце-то концов, я же в баре находился, а не где-то еще, так чего же можно было от меня ожидать?