Смерть - это все мужчины

Мне этот звонок отчего-то сразу не понравился, и подходить не хотелось.

– Александра Николаевна, это вы? Здравствуйте.

– А вы кому звоните, Владимир Иванович? Здравствуйте.

– Я вам звоню. Вы уже знаете?

– Что это значит: вы уже знаете? Я много знаю.

– Я насчёт Льва Иосифовича.

– Владимир Иванович, вы знаете, я человек не лицемерный. Я удивлена, что вы ко мне обратились. Мы не виделись с мужем десять лет, и наши отношения – это наши отношения. Они не будут засаленной картой в вашей колоде. Я вам давно собираюсь сказать – я не стану работать ни за Льва Иосифовича, ни против него. Я вообще хочу быть как можно дальше от этой поганой ситуации. Мне безразлично, что вы там крутите в своих спецслужбах. Настоятельно прошу вас оставить меня в покое. Могу вернуть все документы и дать подписку о неразглашении.

– Александра Николаевна, Лев Иосифович Коваленский сегодня днём умер от обширного инфаркта. В считаные минуты. Вызвали «скорую», было поздно. Он находился в тридцати километрах от города, на даче у немецких друзей. – Помолчав, он добавил: – Я так много не просил, Александра Николаевна.

ВОСЕМЬ – ОБЪЯСНЕНИЕ

Кому: никому. Куда: никуда. От кого: от меня.

Люди, рассказывающие себя, любят цепляться за призраки воображаемых родственников. Дед Матвей, тётя Катя. Когда мой отец… Моя мама была… Н у, и там что-нибудь пёстренькое, в сугубо национальном стиле. Война, тюрьма. Какая-нибудь дача под деревьями. Один из родичей колоритно чудит, и ещё кто-то балагурит на тему родовых отношений: «Мы, Петровы…» Тут можно подпустить исторического фону погуще – в это время добровольцы шли на север, дамы танцевали кекуок, звучала музыка в саду. В моё сознание тоже пытались внедрить коллекцию млекопитающих, по их мнению, чем-то связанных со мной. «Посмотри, у бабушки Леры твои глаза!» Им хотелось меня приписать к своим, выдать удостоверение и бирку повесить. Их сразу что-то насторожило во мне, смурной неласковой девочке, – если только это уже была я.

В предыдущей темноте что-то маячит разве что к десятым годам двадцатого века, и потомков Пушкина вкупе с министрами Временного правительства в моей родословной не предвидится. Две группы тварей Красной России: Зимины и Колесниковы. Зимины от земли, Колесниковы из городских мещан, ровный ряд мелкой социальной живности. Кажется, мамин дед был парикмахером – вот самая безопасная профессия в нашей отчизне! Сколько ни читала лагерных мемуаров, никогда не встречала упоминаний о загремевших в зону парикмахерах.

Общение с родственниками я всегда воспринимала как наказание за грехи, не ощущая между нами никакой связи. А Федосью Марковну я полюбила бы, и не будь она моей роднёй. Наследство, продолжение Темы? Не уловила. Что я наследую-то – веру, землю, дело? Ничего же нет, кроме мифических «глаз бабушки Леры» и прочей агрессии родовой мифологии, по которой я получалась каким-то мешком для сбора подержанных свойств, не слишком удачно использованных предыдущими юзерами. Во мне, оказывается, нашли приют и литературные дары дяди Толи, и азарт тёти Клары, и «у меня тоже всегда были поклонники» родимой матушки. Зимины вроде бы казались покрепче Колесниковых и в охотку пеняли тем на распущенность (попивали, да-с!); всё-таки к моему рождению именно они припасли домик в Новгородской области, где удалось отхватить свои блинчики с вареньем и кувшинки в озере; заготовили и потёртую котомку домашних суеверий. Я знаю, что делать с просыпанной солью, и не обижу домового, чем плохо!

Или было, было наследство – умение затаиться в густом подшёрстке социального леса? Тогда я предала его, в прах развеяла труды покорных родственничков, тишком накопивших в утробах и чреслах достаточно силы, чтобы вытолкнуть на свет настоящего преступника

Я хотела бы провести следствие и отдать сама себя под суд, но какой суд примет моё дело? Идеальное преступление, ни одной улики. Можно сказать, убила по неосторожности, не рассчитав своей психической силы. Потом, всегда есть отмазка – дескать, странное совпадение, неожиданный случай, Господи, Саша, перед кем отмазка, кому ты хочешь вкручивать про совпадение

А тогда не попробовать ли ещё раз? Не всё ли равно теперь?

Если я могу – значит, мне разрешили