Смерть и библиотекарь

Наконец дорога дотекла до кованых ворот особняка на западной окраине города. Дом, по мерке Бостона или Нью-Йорка добротный, и только, в этой глуши был дворцом, достойным принцессы. Деревья за оградой и вне защищали его от всякого рода вреда, не оставляя щёлочки подлому любопытству и не давая повода шёлковым шепоткам. Судья лично приказал возвести эту крепость на рубежах своего доброго имени, и тяжкий труд по защите бесчисленных благоприличий состарил камень и дерево прежде срока.

Дева ступила на землю и тряхнула пышными серебристыми волосами. Где только что переминался пони, мяукнуло. Чёрный котёнок обнюхал маленький кожаный чемодан — всё, что осталось от двуколки.

Подобрав чемоданчик и котёнка, успевшая состариться женщина приютила их на мягкой груди, покрытой чёрной шерстью альпака, и спрятала руки в тёплую муфту из каракуля. За мучительно изогнутыми завитками ограды все окна были темны. В город «пакард» привёз её вместе с сумерками, но теперь часы готовились призвать новый день.

— Все спят? Неудивительно, — сказала она котёнку. — Многие в её возрасте устают к этому часу. Уже почти двенадцать. Попробую поставить в рассказе точку до полуночи: терпеть не могу дешёвый драматизм.

В окне восточного крыла блеснул свет.

— А!

Кованые ворота распахнулись от её выдоха, и, вплыв в них, она заспешила по длинной дорожке из белой гальки.

Входные двери со стеклянными лилиями уступили без тени намёка на скрип запора или петель. В прихожей она помедлила, прихорашиваясь. Повесив шляпу с чёрным плюмажем на фарфоровый крючок рядом с куда более скромным убором из серого фетра и кремово-белой вуали, она перевела взгляд с вешалки для шляп, украсившей дубовую раму, на саму раму, а там на обрамлённое ею зеркало, и изучила своё отражение.

— М-м-м. — Она прижала к губам мягкие розовые пальцы, оценивая круглое лицо с ямочками на щеках и маской благодушия. — Ммм-нет, — заключила она, и чёрный котёнок опять мяукнул, а красивый юноша в роскошном чёрном наряде — сама романтика во плоти — критически оглядел себя. Он вывернул чемоданчик, и тот превратился в ониксовый шар. Женщина, что так долго жила средь домашних дел и семейного уюта, заслужила право уйти в обществе поизысканнее, не в компании надутой беглянки с церковной ярмарки. Щёголь дохнул на сияющий шар и, нагнувшись к котёнку, поднял за хвост — за рукоять — чёрный меч, который явственно — или примстилось? — мурлыкнул в тишине залы.

Он прошёл коридорами, где царил беспорядок, но откуда пыль с позором изгнали. Взгляд обшарил дом в поисках жизни и отыскал кухарку, храпящую у себя в комнате под козырьком крыши, и служанок, более чинно спящих на узких железных койках. Достойная домашняя кошка обходила дозором кухню, кладовую и погреб, охотясь на мышиную беспечную братию и мечтая об океанах сметаны. Юноша не пропустил никого и в умы всех, кто спал и кто бодрствовал, пошептал:

— Если любишь его, убеди остаться на ферме, не ехать работать на нью-йоркскую фабрику, — не то машины его доймут.

— Рожай в больнице. Не слушай воя матери: мол, больницы только для умирающих. Она должна родиться в больнице, или её почитай что и не было.

— Пусть глупая птица летит себе через дорогу, не гонись за ней! Шофёр не успеет укротить фургон и не знает, что ты королева.

В известное время, в известных случаях он был волен поведать им способ его упредить, — если только им хватало ума прислушаться. Назвать это добротой? Но в конечном итоге предупреждения не спасали. Он не мог изменить судьбы, коей был воплощением, — мог лишь отдалить её. Крылья большого чёрного лебедя, последний задуманный штрих, не были ни настолько большими, ни настолько чёрными, чтобы спрятать его от собственной неизбежности.

И всё же она должна одобрить крылья и то, как поёт и сияет чёрный меч. Вот и восточное крыло, и дверь, за которой библиотека. Он знает комнату за дверью. Стены сплошь в книжных полках, волну книг сдерживает лишь коренастый камин и спускающийся к городу холм в пройме двух солидных французских окон. Двадцать лет назад, войдя в строгой судейской мантии, он с мрачной бульдожьей миной объявил судье Фостеру приговор без права обжалования. Тогда его пальцы были коротки и толсты, а речи бесцеремонны. Он подносит шар — сейчас пальцы длинные и бледные — к дверной ручке. Открыто.

Она подняла глаза от книги:

— Добрый вечер.

Захлопнув бежевый том, она отложила его в сторону, на широкий стол из палисандра и бронзы.

Снежно-белая корона волос украшает лицо с тонкими чертами. Свет лампы в пятнах узора из роз падает на красивые руки, сложенные на коленях, на муаровом платье, — платье, столь богатом оттенками и смыслами чёрного, что траурная раскраска гостя рядом с ним смотрится жалко. В глазах — узнавание без страха.

— Вы меня ждали? — поразился он спокойствию, которое она несла так величаво.