Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ)

— Это ловушка, — все-таки выпалила Ева, прежде чем прыгнуть — уже с помоста, уже видя лицо Герберта, запрокинутое к небу, омытое плеском колдовского сияния. Секунды, считанные секунды…

…эти секунды — несколько мгновений полета до гранитного ограждения, над небольшой прослойкой зрителей между риджийцами и трибуной, над ошарашенными жнецами и лестницей в одиннадцать ступеней — так и остались самыми долгими в ее нежизни.

Что-то сверкнуло за спиной. Кто-то закричал: еще громче, чем кричали от Евиного шествия. Мрамор под ногами Герберта, заклинавшего небеса с закрытыми глазами, треснул с отвратительным, безнадежным звуком разбивающихся надежд.

Гексаграмма вспыхнула светом острее, чем клинки дроу.

Прежде, чем ее отшвырнуло от трибуны, коснуться которой Еве было не суждено, прежде, чем мир затопило сияние, от которого не было спасения, прежде, чем Ева успела понять, что все-таки опоздала — она все-таки увидела белые крылья, взвившиеся за спиной Избранного тем, к кому Герберт так стремился.

И стал свет.

Первая волна была прозрачной, как ветер, сбившей с ног всех, кто еще стоял.

Вторая — медленный, тягучий как патока свет, хорошо знакомый всем, кто хоть раз видел в действии Мертвую Молитву — лавиной катилась по площади, пока не уперлась в незримую преграду, повиснув над трибуной и брусчаткой туманным куполом.

О том, что случилось после, каждый из видевших рассказывал разное. Но крики ужаса, раздавшиеся, когда люди на площади поняли, что скрывает свет, все описывали примерно одними словами.

Первыми кости увидели те, кто поднял головы у самой границы купола. Потом и остальные, встревоженные воплями, осознали — пульсирующий свет, клубившийся в воздухе, белым прибоем ласкает скелеты в праздничных одеждах. Усыпавшие всю брусчатку от трибуны до того места, где неведомое чудо остановило ползущую по площади смерть.

У эшафота Мирана Тибель встала на ноги. Дауд Дэйлион прижал к себе дочь, широко раскрытыми глазами смотревшую на фигуру, сиявшую в центре площади снежной звездой: ее очертания терялись в густом сиянии — оно клубилось в воздухе перламутровыми разводами, словно тающее в воде молоко — но крылья виднелись даже отсюда.

Вцепившись в парапет храмового балкона, Миракл, лицо которого цветом почти сравнялось с мрамором, смотрел на площадь, заваленную останками его подданных.

Мертвая Молитва — сила, что Жнец дарует своим избранникам — заставляла человека истлеть за минуту. Сила, что сопроводила явление Жнеца в этот мир, за секунды убила сотни, испепелив плоть, обточив до костей тех, кто жил и дышал мгновения назад.

Вопрос, что заставило эту силу остановиться, пришел в головы видевшим почти одновременно.

Никто после не помнил, кто первым оглянулся на эшафот, где осталась свергнутая королева. Кто первым увидел ее, выпрямившуюся на камне, где проливалась кровь осужденных, воздевшую в воздух руки, окутанные серебристой дымкой творимых чар.

Кто первым увидел, что руки эти больше не обрамляют блокаторы, осколками блестевшие у ее ног.

— Не бойтесь, жители Айдена, — молвила Айрес тирин Тибель, держа защитный купол, отделивший людей снаружи от плещущейся в нем смерти. — Та, от кого вы отреклись, не отреклась от вас.

Цвет забытья — черный. Это Ева, до недавних пор с потерей сознания почти незнакомая, за последний месяц усвоила хорошо.

Цветом этого забытья, на пару минут — или часов, она не знала — погрузившего ее в ничто, был белый.

Цветом реальности, куда она вернулась, тоже был белый. Он лежал на брусчатке снегом. Он выглядывал черепами из платьев, еще хранивших тепло тел, недавно бывших живыми. Он клубился вокруг, тянул за руки, гладил по щекам мертвенным холодом, поющим вечную колыбельную, влекущим вечным покоем.

Ева села. Посмотрела на скелеты вокруг — не думавшие танцевать.

Посмотрела перед собой: туда, где на трибуне, от которой ее отшвырнуло первой волной силы, умертвившей половину людей, встречавших День Жнеца Милосердного сегодня на площади, угадывался сгусток крылатого света.

…в год двух лун придет чудище с Шейнских земель, всем и каждому гибель неся…

Свет шептал ее имя.

У реальности и забытья, куда она провалилась, когда ее швырнуло наземь, был общий цвет. Поэтому она не понимала, на что смотрит: на кошмар, который никак не мог стать явью — или явь, обернувшуюся кошмаром.

Она не могла не успеть. Не могла не остановить. Не могла допустить, чтобы случившееся случилось.

Не могла.

— …лиоретта!

Зов того, кто был не живым, но определенно менее мертвым, чем все вокруг, Ева расслышала не сразу.

— Я боялся, что вас… что вы… что вы тоже.

Большего Эльен, упавший на колени рядом, сказать не смог.

Большего и не требовалось.

— Мертвая Молитва убивает только живых, — сказала Ева глухо. — Мы к ним непричастны.

Происходящее она осознавала отстраненно, точно зритель в кино. Хотя и в кино у нее порой было чувство большей причастности: когда она верила тому, что происходило на экране.

В то, что происходило сейчас, она не верила. Не до конца.

— Мы… — Эльен все еще держал дневник, — мы должны рассказать.