Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ)

— Старые травы умирают и гниют, чтобы подпитать собой зеленые побеги. Старые клетки в твоем теле отживают свое и гибнут, чтобы уступить место новым. Если клетка отказывается умирать, она перерождается в опухоль. Эгоизм одной крохотной частички, решившей жить, несмотря ни на что, губит весь организм. — Вкрадчивое многоголосье шелком обволакивало слух, утягивая Еву куда-то в бездонную черноту, расстилавшуюся за его глазами. — Твой призрак прав. Смерть — не дефект рода людского, а орудие эволюции. Существование смерти влечет за собой смену поколений, ваше обновление и перерождение. Старики не занимают место юных, оставляя вам простор для совершенствования. Непрерывное смешение генов, порождающих все новые и новые сочетания, уход в небытие тех, кто несет в себе устаревшую кровь, устаревший образ мыслей — вот что толкает человечество вперед. Вы даете жизнь детям, которые будут лучше вас. Новым идеям, которые они смогут впитать. Новым изобретениям, которые облегчат им жизнь. Новому искусству, на котором они смогут взрасти. И уходите, потому что вы не способны на большее. Но они, которым дана возможность при рождении подняться на ту ступеньку, до которой вы с муками карабкались всю свою жизнь, начать свой путь сразу с нее — смогут. Разве это не прекрасно?

Мелок вдруг с шипением вырвался из-под державшей его руки, зрачки Мэта, вновь сузившись, опустили взгляд на кота — и Ева, лишь сейчас различив обволокшую разум гипнотическую пелену, раздраженно тряхнула головой.

— Скорее очень цинично, — заметила она ершисто, когда Мелок скрылся за приоткрытой дверью.

— Брось, златовласка. В глубине души ты сознаешь, что я прав, — сказал демон. К ее неудовольствию, правду. — Вы так часто воспринимаете смерть благом и нормой в том, что не касается гибели тел, но так смехотворно привязаны ко всему материальному. Вы убиваете старые отношения, чтобы вступить в новые. Вы умираете раз за разом, пока живете. Та, кем ты была десять лет назад, давно исчезла, чтобы уступить место нынешней тебе; ты умрешь еще пару лет спустя, чтобы на твое место пришел кто-то взрослее и мудрее, и встреться ты в двадцать пять с собой в семнадцать, вы не узнаете друг друга. Смерть освобождает, переворачивает страницы, несет новизну. Смерть — друг ваш, а не враг. Бояться ее может лишь тот, чье существование серо, пусто и похоже на плохую бумагу. Кальку, где ничего не нарисовано — только и просвечивает сквозь чернота, ждущая в конце. Закрась ее яркими цветами, прими как факт, что все конечно, ценя возможность — и конец будет уже не разглядеть, и мысли о нем в голову будут забредать редко, не причиняя дискомфорта. — Когда Мэт вскинул ладонь, Ева решила, что это жест назидания, но нет: достав невесть откуда пилку, он скучающе принялся полировать неестественно блестящие, точно стеклянные ногти. Не длинные, не острые, но этим странным блеском пугавшие не меньше ведьмовских когтей. — Не смерть презренна, а страх перед ней. Существовать вместо того, чтобы жить. Пытаться любой ценой избежать неизбежного. Цепляться за жизнь вместо того, чтобы умереть, исполнив предназначенное, и с готовностью уступить место другим. Можешь так малышу и передать.

— Сам бы и передал, — буркнула Ева: злясь на себя — за признание его правоты — куда больше, чем на него.

— О, меня он слушать не станет. Хотя он вообще мало кого слушает. Тебе ли не знать. — Театральный вздох Мэт перевел в ленивое дуновение, смахнувшее с обточенных ногтей белую пыль. — Твой бедный Эльен так уговаривал его не нюхать снова эту гадость, так уговаривал…

— Какую гадость?

В том, как Мэт прижал ладонь ко рту, читался ужас настолько фальшивый, что самый паршивый актер сыграл бы лучше.

— Караул, — протянул демон без малейших признаков испуга, — проговорился. Малыш с меня три шкуры спустит, все, умолкаю.

— Мэт, — на удивление спокойно повторила Ева, — какую гадость?

Тот лишь улыбнулся пакостно, прежде чем растаять в полутьме:

— Если правда хочешь знать, можешь спросить сама.

Наверное, с минуту Ева просто сидела, не зная, чего ей хочется больше: прямиком разыскать некроманта или бежать на поиски Эльена. Наконец сознавая, что именно в глазах Герберта показалось ей неправильным.

Зрачки. Узкие, с булавочную головку, не реагирующие на свет зрачки того, кто принял что-то, чего принимать не следует.

Нет, нет, неужели в ее жизни снова…

Все же определившись с приоритетами, Ева вскочила с кровати. Не без труда вспомнив, что бегать по всему замку в поисках призрака необязательно, схватила с прикроватного столика колокольчик, который Герберт специально зачаровал для нее — и, огласив комнату отчаянным звоном, бросила кусок поющего железа обратно на стол, кусая губы.

Не волнуйся, сказал он ей когда-то — очень, очень давно, пока Ева рассказывала ему про своего умершего брата, в нашем мире тоже есть…

— Эльен, — без обиняков выдохнула девушка, когда спустя вечность ожидания удивленный дворецкий, откликнувшись на магический зов, заглянул в ее дверь, — Герберт принимает наркотики?

Застывшая поза и виноватое молчание призрака ответили ей лучше любых слов.