Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Для Элен начались годы исканий. Прежде она изучала Джеймса и знакомилась с Бергсоном, теперь она столкнулась со своеобразной и неотразимой психологией Фрейда. Она освежила свои познания в немецком языке и в подлиннике читала произведения доктора из Вены, резкие и волнующие, точно частицы радия в бесформенной руде. Еще в колледже она заглядывала в Рескина и Уильяма Морриса; теперь она познакомилась с фабианцами — Уэллсом, Шоу, Веббами — и приобщилась к дуалистической религии социального и индивидуального прогресса. (Католика Честертона она нашла забавным; он был так явно неправ, что, казалось, сам понимал это. «Невозможно так искусно защищать свои верования, если не сомневаешься в них», — говорила она своим друзьям.) Католицизм, в ее представлении, мог вдохновлять лишь на отточенные эпиграммы и непонятные стихи (она имела в виду Фрэнсиса Томпсона); зато под влиянием социализма Уэллс написал Евангелие! Она попыталась завербовать своего мужа. Не имело никакого смысла давать ему книги вроде «L'evolution creatrice» или «Traumdeutung», в которых он ничего не понял бы, но она заставила его прочесть «Современную утопию» и «Будущее Америки». В Маркэнде это не встретило отклика. Он, как обычно, не сумел выразить свою мысль. «Этот человек не правится мне, — оправдывался он. — Какой-то он неживой». Элен обиделась, продолжала свои поиски одна, выступала в клубе, посещала собрания — и в конце концов поняла, что Дэвид в своем простодушии был прав. Она подвела итог годам своих «социальных устремлений» ко всем этим либералам, утопистам, экономистам, романистам-«провозвестникам», радикалам (разумеется, только серьезным; она брезгливо сторонилась анархистов с безумными глазами, вроде Эммы Голдман, Билла Хейвуда, Поля Вуда, — ей все они казались неудачниками с искалеченной душой, Лишенными разума) и пришла к заключению, что ее милый простодушный Дэвид совершенно нрав. Все эти мужчины лишь чучела, набитые соломой или красным перцем, а женщины неудовлетворенные существа. Жизнь не в них.

Тогда Элен ушла в себя. Она перестала посещать собрания, забросила книги, оставляла неразрезанными радикальные журналы. Ею овладели тоска и уныние. А муж по-прежнему ничего не замечал. Изо дня в день она влачила свое обычное существование.

Наступил момент, когда она почувствовала к нему презрение. Она лежала в его объятиях, он ласкал ее любовно и нежно, и она отвечала на его ласки и презирала его. Даже в тот беспредельный миг, когда ее тело, окрыленное экстазом, растворялось в волнах прозрачной музыки, она презирала его. Жизненный поток, в котором они неслись вдвоем, был отравлен. И Элен была бессильна. Она не могла отказать ему в своей близости. Она сама не верила в свое презрение! В чем его вина, в чем она могла обвинить его? Они любят друг друга, и она должна остаться с ним; если бы даже их союз грозил ей смертью, она должна принять смерть в его объятиях. Но как допустить мысль о смерти, пока жизненная сила питает их любовь? Вот в чем мука. Если бы хоть возникло между ними охлаждение, разлад. Но именно их близость несла теперь в себе смерть так же неизбежно, как прежде она несла жизнь и зарождение новой жизни.

Элен не сразу сумела понять, что презрение к мужу коренится не в ней самой, а в ее беспомощности. Он не изменился. Он был все тот же — слегка сонливый, многого не замечающий вокруг — и все же способный так неожиданно и остро многое понять. Дэвид не замечал ее состояния. Но быть может, он в том же мог упрекнуть ее? Быть может, и его увлекало течение, и он страдал, и ему грозила гибель? Но хотя рассудок стремился смягчить в ней горькое чувство обиды на человека, которого она любила, мучительное сознание своей беспомощности и одиночества не покидало ее. Она испытывала голод и ела, как всегда, — и, как всегда, пища казалась ей вкусной. Но только, когда она ела, пища почему-то не насыщала ее, лишь дразня и усиливая ее голод.