Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

Варвара Борисовна заведовала большим комиссионным магазином, все стены были увешаны картинами темного письма — натюрморты с плодами и битой птицей в манере старых голландцев, Аполлоны, Амуры, Психеи, пастухи и пастушки — вероятно, по большей части не старина, а подделка под старину, но в дорогих золоченых багетах. В стены были вделаны тусклые зеркала и светильники, разные — деревянные, бронзовые, медные, тоже под старину. В углах гостиной стояли декоративные вазы в рост человека — китайские, греческие, немецкие и наши, Дулевского завода, покрытые плотным слоем пыли; узор почти не просвечивал. Мебель — столы, стулья, шкафы, сервант — была ветхая, разностильная; Бутов перевез сюда и свои военные трофеи.

Первое время — долго! — он чувствовал себя ужасно неприютно среди нагромождения вещей. Вроде того, когда приходилось ночевать в разоренных немецких городках: у камина аккуратно уложенные угольные брикеты, даже щепочки для растопки запасены; на кроватях уютные перинки в полосатых чехлах; в ожидании стоит на полу вместительная ночная посудина толстого фаянса. В разбитое окно врывается черный ветер, прослоенный, как сало мясом, алыми прожилками — отблесками близких пожарищ; город пылает. Воет, свистит ветер, а то замолкает, прислушивается, как звеня проносится тяжелый снаряд или длинно, однотонно прострочит станковой пулемет. И снова ветер воет, хрипло лает, догоняя кого-то. Не тех ли, кто должен был греться у камина, нежиться на белоснежном белье под перинкой.

А может быть, тех уже нет в живых?

С рассветом ветер поднимет и погонит тебя. Ты сквозь сон, не открывая глаз, хрипло спрашиваешь ординарца: «Ну, как, Васек, не горим еще?» — «Да нет, товарищ капитан, покедова порядок».

И тут, в квартире Варвары Борисовны, вначале Бутова преследовали кошмары, как и многих прошедших войну, раненых и контуженных.

Представлялось, что антикварные предметы эти один за другим вылетают в окно — резные стулья, чугунные подсвечники. Бронзовый светильник незатейливого фабричного литья на овальной зеленой рамке, обитый траченым молью плюшем, попадает «к себе», в дешевые номера, на которые Бутов насмотрелся в пройденных за войну городках Австрии, Венгрии и Германии. Прилепляется к пятнистой от сырости стенке узкого, как пенал, номерка, где только и умещаются кровать, стул да умывальник с желтой раковиной.

Светильник загорается.

На кровати голая женщина и мужчина какой-то — не сам ли Бутов?! — во сне не разглядишь. Они заняты своим несложным, птичьим делом. Мужчина, не отвлекаясь, нашаривает тяжелый армейский сапог со стальной подковкой и ловко швыряет в светильник. Снова в номерке темнота, пронизанная дребезжанием кроватных пружин.

А этот хрустальный сервиз летит себе на запад, откуда он в войну был вывезен, в бюргерский городок с единственной островерхой кирхой на центральной площади, памятником Гинденбургу, с биршенке и бирхаусами — местными пивнушками — на каждом углу. Долго кружит над узкими улочками, а после опускается в густые лопухи, на пустырь, когда-то занятый домом, где жили его хозяева.

А иногда ему снилось, что не только Аполлоны и Психеи с картин, но даже золотые багеты надвигаются, теснят. Он кричит: «Рота, за мной!» — и просыпается от собственного крика.

Кошмары мучили только первый год; после война стала забываться, и к нагромождению вещей он привык.

А потом он женился, по страстной, томительной любви, ни на минуту не отпускавшей, не любви даже, а плотской, чем-то принижающей зависимости. Родился сын Костя, и Варвара Борисовна — без всяких просьб — две комнаты отдала Бутовым, а сама переселилась в крайнюю, изолированную комнатку, небольшую, но светлую, с балконом.

С тех пор она начала словно бы уменьшаться — ссыхалась, «скукоживалась» — это слово откуда-то выкопал Костя, без особых причин ненавидевший ее. Сперва исчез у Варвары Борисовны белокурый шиньон. Обнаружилась гладко причесанная маленькая головка, где сквозь редкие седые волосики печально просвечивала неживая серовато-мучнистая кожа. Вместо туфель на высоком каблуке Варвара Борисовна стала носить войлочные заношенные шлепанцы, немилосердно шаркая ими.

От этого — но тут играли роль не только внешние причины — она словно бы вжалась в землю, как бы наполовину в нее ушла. И то, что осталось, тоже всем существом тосковало по земле, по последнему покою. А она жила.

Она стала ходить в церковь, и вместо прежнего аромата духов, за ней стлался стойкий запах ладана, свечей и еще чего-то холодного и неуловимого: близкой смерти?

Однажды, когда в доме никого не оказалось — Бутов был на работе, Наталья Михайловна ушла к заказчице, а Варвара Борисовна в церковь, — Костя снял все картины в комнате Варвары Борисовны, с корнем вырвал крюки, раздражавшие его дурацкие светильники и перенес старухины вещи частью в коридор, частью в темную каморку, а комнату занял сам.

— Как же так? — робко спросил Бутов, когда вернулся с работы.

— Надо самой уступать дорогу согласно правилам уличного движения, — поучительно ответил Костя. — Кто не умеет — дадим по мозгам.