Смерть Иисуса

Он, Симон, поворачивается к Инес. У нее по лицу струятся слезы, но она улыбается. Он берет ее за руку.

– Наш мальчик! – шепчет он ей на ухо.

Двое помощников выталкивают на сцену объемистую картонную коробку, одна сторона у нее срезана. Из-за кулис появляется мальчик-актер в длинной черной хламиде и зеленом парике, все лицо у него в белом гриме; он заходит в коробку и стоит в ней молча, поникнув головой.

Раздается рокот барабанов, и Хоакин – на голове у него венец с буквой «Д» – с тяжелым посохом величественно вышагивает на сцену. Садится на стул лицом к коробке.

Начинает говорить.

– Тебя зовут Эль Лобо – волк.

– Да, владыка, – отвечает фигура в черном, по-прежнему свесив голову.

– Тебя зовут Эль Лобо, и тебя обвиняют в том, что ты пожрал невинного щенка, не причинившего тебе никакого вреда, он всего лишь хотел играть. Что скажешь в свое оправдание?

– Виновен, владыка. Прошу милости. Это в природе моей – пожирать мелких животных, ягнят, щенков, котят и так далее. Чем невиннее они, тем аппетитнее мне кажутся. Не могу ничего с собой поделать.

– В твоей природе пожирать щенков, а в моей – оглашать приговор. Готов ли ты к приговору, Эль Лобо?

– Готов, владыка. Суди меня строго. Пусть секут меня плетьми. Пусть пострадаю я за свою дурную природу. Прошу лишь одного: когда выстрадаю я свою кару, пусть ты простишь меня.

– Нет, Эль Лобо, пока не переменишь ты природу свою, прощен не будешь. А теперь я оглашу приговор. Ты приговорен вернуть щенка, которого ты пожрал, к жизни.

– У-хуу! – говорит мальчик в черном, преувеличенно стирая слезы с лица. – Как не во власти моей сменить свою природу, так не в моей власти вернуть щенка к жизни, как ни хотелось бы мне того. Оный щенок был порван в клочья, сжеван, проглочен и переварен. Его более нет. Нет щенка. То, что было щенком, теперь часть меня. То, что ты требуешь, невозможно исполнить.

– Ты ошибаешься, Эль Лобо! Владыке мира подвластно все! – Он встает, трижды стучит посохом в пол. – Пусть вернется щенок к жизни!

Встревоженный, напуганный мальчик в черном опускается на корточки в коробке, виден теперь только его ядовито-зеленый парик. Слышны громкие звуки рвоты, приступ за приступом. Сзади из коробки выскакивает маленькая фигура, Симон тут же узнает Эль Перрито из их квартала. Сам не свой от радости Эль Перрито скачет по сцене, публика хохочет и ликует.

Взявшись за руки, актерская троица кланяется: Эль Перрито, мальчик в зеленом парике и Хоакин в венце с буквой «Д» на нем.

Все сценки показаны. Со сцены всё убирают. Арройо импровизирует на органе нежную мелодию. Публика затихает. Сыновья Арройо появляются в трико и балетках. Младший начинает знакомый танец Трех. Затем музыка усложняется, и старший мальчик берется танцевать Пять. Подчиняясь двум разным ритмам, они кружат вокруг друг друга.

Поверх ритмов Трех и Пяти орган вдруг дает еще один, поверх обоих. Поначалу у него, Симона, не получается определить этот ритм. Слишком много всего происходит в этой музыке, думает он про себя, уму не под силу уследить. И в Инес, и в людях вокруг он чует ту же растерянность.

Двое мальчиков Арройо продолжают свои изящные па, кружат и кружат, но радиус их движения расширяется, пока центр сцены не пустеет. Музыка тоже упрощается. Сперва отпадает ритм Пяти, затем ритм Трех. Остается лишь Семь. Он сколько-то длится. Публика расслабляется. Музыка стихает, умолкает. Мальчики замерли, головы опущены. Свет гаснет, сцена во тьме, танец окончен.

Концерт завершается выступлением самого Арройо на скрипке. Без особого успеха. Публике неймется, она взбудоражена, а улавливать эту музыку, тихую, задумчивую, не так-то просто: как беспокойная птица, она словно бы не может решить, на чем упокоиться. Когда пьеса приближается к концу, звучат аплодисменты, но в них Симон улавливает немалое облегчение.

Родители подходят к ним с Инес.

– До чего прекрасный концерт!.. Как трогательно!.. Какая утрата!.. Мы вам сочувствуем… Какой он был милый ребенок!.. И до чего хороши, до чего талантливы сыновья Арройо!..

Тронутый добротой слов, добротой жестов, он ощущает в себе порыв выйти на сцену и излить душу. Дорогие родители, дорогие дети, дорогой сеньор Арройо, – хочется ему сказать, – этот день незабываем. Мама Давида и я сам унесем нетленные воспоминания о сердечной теплоте, с какой нашего сына опекали в этих стенах. Да здравствует Академия! Но передумывает, придерживает язык, ждет, пока публика разойдется.

Арройо стоит в дверях, пожимает руки, совершенно серьезно принимает благодарности. Он, Симон, и Инес – последние в очереди.

– Спасибо, Хуан Себастьян, – говорит Инес, протягивая ему руку. – Вы дали нам повод для большой гордости. – Его, Симона, удивляет теплота ее голоса. – Более всего благодарю вас за музыку.

– Музыку одобряете? – уточняет Хуан Себастьян.

– Да. Я боялась, что будут фанфары. Фанфары мне бы не понравились.