Смерть Ланде

Ланде бледно, но твердо улыбнулся.

— В таких случаях не надо думать о матери! — серьезно ответил он.

Шишмарев все не двигался, и все более и более становилось ему неловко.

— Я, право, не знаю… — говорил он. — Как же я сам…

Ланде опять улыбнулся, но уже светло и ласково.

— Как-нибудь… — махнул он рукой. — Сердце подскажет. Да и не Бог весть какое уж это трудное дело.

— Ну, как знаешь! — все так же нерешительно согласился Шишмарев и взял фуражку. Почему-то ему вдруг до слез стало жалко Ланде. В комнате было как-то неуютно, пусто и веяло чем-то монашеским, одиноким. У Ланде был больной и унылый вид. И против воли Шишмареву было странно и непонятно, что у человека, делавшего такое хорошее, большое дело, не было на лице радости и гордости.

«Странный он какой-то!» — подумал Шишмарев, и эта мысль, как-то незаметно для его сознания, ослабила в нем чувство к Ланде и его поступку.

— До свидания, — сказал Ланде.

— Ваня! — крикнул за дверью дрожащий и странный голос матери Ланде.

Губы Ланде страдальчески вздрогнули.

— Иди лучше! — тихо, но твердо сказал он Шишмареву.

Шишмарев мялся. Деньги почти физически жгли ему руки, точно уворованные.

— Просто это надо оставить! — сказал он с легким оттенком смутной, неприятной досады. Ланде покачал головой.

— Нет, — сказал он, — это надо сделать. Там страшная нужда, горе… а маме только кажется, что она страдает… Все равно эти деньги я должен был истратить на себя.

Мать Ланде вошла. Всегда мягкое, освещенное печалью и добродушием старое лицо ее было возбуждено, зло и жестоко. Дышала она тяжело и часто, так что это дыхание было слышно по всей комнате.

Ланде быстро пошел ей навстречу, взял за обе руки и притянул их к груди.

— Мама… — твердо сказал он, заглядывая ей в глаза. — Не надо!

Шишмарев неловко поклонился. Мать выдернула руки.

— Что не надо? — резко и громко, озлобленным, срывающимся голосом, по которому было видно, как много она кричала и плакала, заговорила она. — Ты права не имеешь! Отец работал всю жизнь не для каких-то нищих! Дурак!

Шишмарев стоял красный и растерянный, машинально держа деньги перед собою.

— Иди, Леня!.. — печально, но спокойно сказал ему Ланде.

Мать дико вскочила и загородила дорогу, хотя Шишмарев и не трогался с места. Седые волосы спутались у нее на лбу, и было что-то хищное, нечеловеческое в округлившихся, ополоумевших глазах.

— Это вы его сбиваете! — со страшной злобой закричала она. — Как вы смеете? Я жаловаться буду! Это грабеж… Обрадовались!

— Я… — растерянно и оскорбленно начал Шишмарев.

— Отдайте! — взвизгнула старуха и быстро выхватила из рук Шишмарева деньги, по-птичьи согнув пальцы, сразу ставшие костлявыми и крючковатыми, как когти.

Вдруг страшная злоба и обида вспыхнули на лице маленького студента.

— Да возьмите, пожалуйста! — вздернув плечами и сжав кулаки, резко вскрикнул он так громко, что слышно было на улице.

И сразу все стихло. Старуха смотрела на него круглыми, странными и страшными глазами. Шишмарев повернулся к Ланде, пошевелил губами, задохнулся, и судорога задергала его левый глаз и щеку. Его душила обида и гнев, и были они против Ланде.

— Т… так нельзя… — проговорил он. — Прощай, я пойду… ххм…

— Иди, Леня… — также печально и также спокойно ответил Ланде. — Не сердись на меня!

Шишмарев двинулся, растерянно скривился, точно хотел еще что-то сказать, но не сказал и ушел.

Тихо стало в комнате. Мать Ланде крепко держала руку глубоко в кармане вместе с деньгами, зажатыми в ней, а Ланде смотрел на нее печально и ровно открытыми глазами. Их было двое в маленькой комнатке, но каждый чувствовал себя как будто был один.

— Ты, пожалуйста, выкинь из головы эту дурь! — все еще сдавленным голосом, наконец, проговорила мать.

— Это не дурь… — покачал головой Ланде.

— Кого ты этим думаешь удивить? — язвительно продолжала мать. — Как тебе не стыдно, — до чего довел! — вдруг жалко и слезливо проговорила она, вынула руку из кармана и заплакала.

— Это не я довел… — возразил Ланде. Мать плакала. Ланде молчал, горько сжав руки. В комнате было темно и грустно.

— Сам мне потом спасибо скажешь! — уже тихо проговорила мать.

— Не знаю. Слушай, мама, раз ты мне не даешь денег, я не буду требовать. Пусть они будут тебе… Острая, горькая обида кольнула мать в сердце.

— Что-о ты говоришь! — со слезами негодования крикнула она, укоризненно всплеснув руками. — Да разве я для себя!.. Зачем они мне?.. Мне умирать пора… Что ты говоришь, опомнись!

Ланде помолчал.

— Я знаю… — сказал он. — Но я не то хочу сказать. Я ведь, мама, люблю вас, страшно люблю. Но вы думаете, что, сберегая для меня эти деньги, спасаете меня от гибели; а я думаю, что этим вы меня губите. Неужели вы думаете, что я возьму эти деньги для себя только?.. Все равно, этим или другим, а я отдал бы деньги тем, кому чувствовал бы, что их должен отдать… А потому…

— Да что ты, наконец, с ума сошел, что ли? — крикнула мать, и голос ее прозвучал негодующе и недоуменно. — Да чем же ты жить будешь?

— Как-нибудь проживу, — об этом не надо думать, — убежденно ответил Ланде.

— На моей шее вечно будешь сидеть? — ядовито и грубо спросила она.