Смерть моего врага

— Не посмеет? А вы попробуйте, ступайте-ка к нему и представьтесь, а то он вас не узнает. И скажите: «Ах, любезный мой враг, ты мой любимый враг. Я знаю, ты все раздумываешь, убивать меня или не убивать, и, собственно, я бы должен опередить тебя и убить. Но ты мой любимый враг». И при этом хлопните его по плечу, исключительно из чувства дружеской враждебности, и скажите, дескать, хоть ты и большая сволочь и из зависти и подлости думаешь и говоришь обо мне черт знает что, но в конце-то концов ты мой любимый враг. Отдай мне в жены свою дочь, и у нас будут общие детишки. Получится великолепное потомство, сплошь маленькие дружественные враги или маленькие враждебные друзья, как угодно. Получится новая человеческая порода, какой свет не видывал, может, с тремя ногами. Попробуйте. Интересно, что он вам ответит. Может, он заключит вас в объятия, примет в своем дворце и скажет: «Милости прошу, а я только тебя и ждал». И поведет он вас в свою сокровищницу, где на шитых золотом подушках лежит великолепный наточенный меч, и скажет: «Я приказал наточить его для тебя, дорогой мой враг, но не бойся, между нами ничего не произошло, и все в полном порядке. Дарю тебе этот меч, и мы с тобой когда-нибудь разберемся с нашими лучшими друзьями, они давно уже мне как бельмо на глазу».

— Издеваетесь, — говорю я. — Увиливаете от ответа и потому издеваетесь. Почему вы заговорили о биче Божьем? Или то была, так сказать, шутка?

— Может, в самом деле абсурдно, — задумчиво возражает он и глубоко вздыхает, — видеть в нем бич Божий, Божью кару. Просто есть такое выражение. Сорвалось с языка. Но вы были правы, когда обратили на это мое внимание. Абсурдно придавать ему такое значение.

— Но если это на самом деле так?

Он вдруг бросает на меня испытующий взгляд и говорит неожиданно тихим голосом и так решительно, словно только и ждал этого момента, чтобы произнести эту фразу.

— Тогда нам не о чем говорить!

— Так вот он, всякой мудрости итог![2] — говорю я. — А почему? Почему мы не можем продолжать беседу?

— Ропщите на Бога! — резко бросает он.

— Мы уже давно только этим и занимаемся. Возможно, вы не заметили. Это история Иова.

— Иова? — спрашивает он, и лицо его снова изменяет выражение. Оно оживает. — С чего вы взяли?

— Все время невольно думал об этом, — отвечаю я. — Так мне кажется.

— Проклятая история, — продолжает он. — С этим Иовом. Сколько книг о ней написано. Честно говоря, я никогда ее не понимал. Может, поэтому она так меня захватила. А вы ее поняли?

Он продолжает, не дожидаясь ответа:

— Иов не грешил против совести и бунтовал. В конце концов, он покорился и признал, что в своем непокорстве говорил вещи, которых сам не понимал.

— И он любил бич, которого не понимал, — добавляю я.

— Вы и вправду так считаете? — спрашивает он, и в его голосе слышится несогласие. — Что до меня, то я более здраво сужу об этом казусе. Я не интерпретирую. Меня бьют, я даю сдачи.

— Но если это и вправду Бог? И Он пользуется бичом? И ваша оговорка не случайна?

— Египтяне тоже утонули в море, и Мириам вознесла хвалу Господу. Похоже, вы об этом забыли, — говорит он.

— И что ответил Господь?

— Об этом мне ничего не известно.

— Значит, вы этого не знаете, — говорю я. — Господь разгневался. И глас небесный ответил: «Зачем вы возносите мне хвалу, когда творение рук моих погибает в волнах?»

Пауза. Это было для него неожиданностью.

— Тогда он не должен был дать им утонуть, — говорит он. — Впрочем, вы, наверное, так боитесь Его гнева, что не решаетесь вознести Ему хвалу?

— Нет, — отвечаю я.

И тут меня осеняет мысль, настолько нелепая и ненужная, что я не решаюсь облечь ее в слова.

— Гнев меня не заботит, но я все-таки не могу вознести хвалу. — И решительно продолжаю: — Возможно, я насмешу вас тем, что сейчас скажу. Считайте это признанием сумасшедшего. Но я так сильно люблю жизнь, что открываю ее даже в моем антагонисте. Я не помню себя от изумления, когда вижу, что и он причастен к делу творения, которое собрался уничтожить. Поверьте, он сам не может этого постичь.

— Значит, вы любите жизнь, — повторяет он задумчиво и иронично, — даже в своем противнике. Что ж, у меня такое чувство, что вы больше любите жизнь в нем, чем в себе.

— Почему?

— А то бы вы ее лучше защищали.

— Защищал? Что значит защищать? — с горечью возражаю я. — Это значит одобрять его нападки и, может быть, даже поощрять их. Это значит услышать военный клич, принять вызов и увековечить вражду. Это не входит в мои намерения.

— Конечно, не входит, — говорит он. — Дело в том, что вы заранее решили отказаться от всякого сопротивления. С таким умонастроением вы неспособны на борьбу. Вы только внушаете себе, что не знаете этого. Вы не хотите бросать вызов своему врагу. Вы желаете совсем иного.

Я чувствую, что он загнал меня в угол, и пытаюсь сопротивляться. Так сразу я не сдамся, пусть думает обо мне, что хочет.

— Ничего я от него не хочу, — говорю я. — С чего вы взяли? Вы же этого не знаете.