Смерть на брудершафт (фильма 5-6)

Великое и триумфальное наступление, длившееся три месяца, еще продолжалось, но из-за исчерпанности резервов начинало выдыхаться. Однако и те результаты, которых удалось достичь Юго-Западному фронту, превзошли самые оптимистичные ожидания Ставки.

Истинное направление удара открылось за двое суток до начала — когда в расположение «швейцарской» дивизии, на заранее подготовленные позиции, была переброшена тяжелая артиллерия, а траншеи наполнились стрелками. Внезапная концентрация войск застала врасплох австрийское командование — все последние недели оно скрытно стягивало резервы к участку фронта, расположенному в 300 километрах отсюда. На грузовиках, на конной тяге стали перебрасывать к слабо защищенному участку всё, что было поблизости, но за 48 часов кроме пехоты да пулеметов ничем существенным усилиться не смогли.

22 мая, на рассвете, земля затряслась от разрывов крупного калибра. Мощная артподготовка продолжалась два часа. Когда она стихла, австрийские траншеи наполнились живой силой, но русские в атаку не пошли. Вместо этого грянула вторая волна орудийного обстрела. Пехотинцы, неся потери, отхлынули на запасные рубежи. Когда, после затишья, вернулись, пушки открыли огонь в третий раз. Никогда еще у русских не бывало сосредоточено в одном месте такого количества стволов и такого запаса снарядов. Главюгзап решил потратить почти весь боезапас в первый день, чтобы обеспечить максимальную эффективность прорыва. И ему это удалось…

И вот на исходе августа по пыльной Владимиро-Волынской дороге, прижимаясь к обочине, полз открытый штабной «рено». Позади шофера сидели два офицера. Один, в чине подполковника, постарше. Второй, с одним просветом и двумя звездочками, еще совсем молодой. Жаться к краю приходилось из-за того, что навстречу сплошным потоком брели пленные. Конца колонне было не видно. Раненых австрийцев везли на телегах.

— Поздравляю, Лёша, — говорил подполковник младшему товарищу. — Первый случай на моей памяти, чтоб в контрразведке «Георгия» дали. Я боялся, завернут представление. Но главком настоял. От души поздравляю, честное слово!

Он с завистью поглядел на новенький крестик, что посверкивал белой эмалью на груди подпоручика. Ехали из штаба фронта, с торжественной церемонии награждения. Сам-то начальник получил всего лишь шейного «станислава», но признавал, что подпоручик увенчан по заслугам.

— Спасибо, — безразлично ответил Романов.

Еще недавно он был бы на седьмом небе от такого отличия, но с апреля месяца Алексей не улыбался и плохо спал по ночам. Иной раз даже завидовал кошмарам Козловского — лучше уж видеть во сне веснушчатого мальчишку, чем ужасное лицо, на котором один глаз мертвый, а второй еще живой…

— Надоел ты мне со своей постной рожей, — пожаловался князь. — Слушай, я тебя долго не трогал. Понимаю же: человеку нужно время, чтоб после такого прийти в себя. Но ты, по-моему, решил навечно в чайльд-гарольды записаться.

— При чем тут Чайльд-Гарольд? — Романов пожал плечами. — Я убил раненого товарища. Очень романтично.

— Дурак ты! Не убил, а добил. Он все равно умирал, мучился. Я бы на его месте, может, сам тебя попросил! Это во-первых. А во-вторых, он же не зря погиб. Он своей смертью какое дело спас! Ведь это всё благодаря ему, благодаря тебе…

Подполковник обвел рукой запруженное шоссе.

— Не знаю… — Алексей схватился за виски. Снова вступил металлический звон — тот самый, что первый раз раздался у него в голове тогда, в березовой роще. — Я всё думаю. Нет на свете ничего такого, никаких причин, из-за которых можно взять и выстрелить в лицо товарищу, который ждет от тебя… ну, если не помощи, то хотя бы жалости. Или последнего «прости»…

Наконец он проговорил вслух то, что мучило его все эти месяцы. Князь только крякнул.

— Ты что несешь? Если б ты разнюнился, то Калинкин бы сгинул попусту. А вместе с ним пропали бы и ты, и доверенное тебе дело! Нельзя нам нюниться. Это двадцатый век, Лешенька! Времена плаща и шпаги остались в прошлом! Хотя, уверен, и тогда не шибко миндальничали. Это нам Дюма со Стендалем всяких красивостей напридумывали. Во все эпохи сила на земле ломила силу, а жалость — это для небес. Так было и при мушкетерах, и при Бонапарте. Вся разница в нуликах.

— В каких нуликах?

— Которые сзади приписываются. При мушкетерах на кону были тысячи жизней, при Бонапарте десятки тысяч. А сейчас математика другая. Вот гляди. — Князь сложил ковшиком руку. — Здесь жизнь Васи Калинкина. Много весит?

Подпоручик с вызовом сказал:

— Очень много!

— Согласен. — Лавр так же сложил вторую ладонь. — А теперь кладем сюда, во-первых, мильон убитых и раненых австрийцев. Потом четыреста тысяч пленных. — Он снова кивнул на дорогу. — И, наконец, самое главное. После поражений прошлого года Россию все со счетов списали — и союзники, и враги. А теперь наш флаг снова реет гордо! Мы поднялись, как феникс из пепла! Такой сокрушительной победы на этой войне — величайшей войне в мировой истории — ни у кого еще не было!