Смерть на брудершафт (фильма 7-8)

— Вот участок трассы Могилев — Бердичев, южнее Жлобина, на пути от Ставки в штаб Юго-Западного фронта. Предположительно объект отправится по этому маршруту послезавтра. — Немец вел указкой по меловой линии. Она делала тугую петлю. Вокруг этого места были нарисованы смешные маленькие деревца. Указка остановилась. — В Петрищевском лесу, вот здесь, железная дорога описывает загогулину в обход заболоченной низины. Обзор вот из этой точки не превышает ста пятидесяти метров в обе стороны. Идеальное место для акции. Именно тут мы и пустим литерный поезд под откос. По чистой случайности, в лесу, около места крушения, окажется несколько крестьян. Этот славный паренек, — немец кивнул на маленького китайца, — способен пролезть в любую щель. Руки у него волшебные, хватит одной секунды. Покажи-ка, Вьюн, как ты это делаешь.

Сонный азиат вяло поднял кисти рук. Пальцы были тонкие, удивительно длинные. Они вдруг сжались и совершили резкое, не вполне понятное движение.

— Летальная компрессия шейных позвонков — обычная травма при железнодорожных авариях, — прокомментировал немец. — Понятно?

Петри стал обдумывать сказанное, а еврей уже влез с новым вопросом:

— Это если царский поезд пойдет первым. Но что, если он окажется вторым?

Действительно. Ведь тогда с рельсов сойдет поезд свиты, а царь останется невредим. Не может быть, чтобы немцы не предусмотрели такой возможности.

Конечно, предусмотрели. Они же немцы, а не русские. У них «на авось» не рассчитывают.

— Вот именно на этот случай мне и понадобится ваш интернационал, — сказал командир. — Интервал между поездами составляет тридцать минут. За это время нужно, во-первых, снять оцепление в пределах прямой видимости. Это всего четверо жандармов. И вас четверо.

А-а, вот оно что. Петри медленно покивал. Толково придумано. Четверо жандармов — и нас как раз четверо. Часового снять нетрудно. Во время прошлой революции Петри это делал. Один раз, когда нападали на склад с оружием. И еще один раз, когда освобождали товарищей из тюрьмы. Главное — подкрасться сзади без шума и аккуратно нанести удар по голове. Пустяки.

— А что во-вторых? — спросил еврей. Он всё время забегает вперед паровоза — вот как это называется.

— У Балагура будет полчаса, чтобы вынуть одни болты и вставить другие.

Наедине с дамой

А потом Алексей неожиданно оказался с фрейлиной ее величества тет-а-тет. Произошло это так.

Из тамбура выглянул высокий, плечистый молодец в фуражке с золотым кантом, профессионально приметливый взгляд скользнул по лицу незнакомого поручика, остановился на полковнике.

— Ваше высокоблагородие, первый.

— «Первый» — это срочный вызов к государю, — пояснил Назимов. — Вынужден отлучиться.

Он быстро вышел, на ходу оправляя мундир.

«Очень мило, — раздраженно подумал Романов. — И что мне теперь? О погоде с этой фройляйн разговаривать?»

Он уже хотел, извинившись, пойти в свое купе — разложить вещи и поработать с реактивами, но не сделал этого.

Женщина смотрела на него с мягкой, словно бы выжидательной улыбкой. Вести себя по-хамски было стыдно.

О чем разговаривают с фрейлинами ее величества? Наверное, про музыку будет в самый раз.

— Превосходно играете Шопена. Легко, но мощно. Не по-дамски.

Чёрт. Последнего, видимо, говорить не следовало.

— Любите музыку? По лицу не скажешь.

Алексей непроизвольно покосился в зеркало, висевшее над пианино. Лицо как лицо. Немного хмурое.

— Это почему же?

— Трудно представить, что вы когда-нибудь смеетесь. И уж совсем невозможно вообразить вас танцующим. Или поющим.

Эти слова его задели — Романов и сам не понял, чем.

— Смеюсь я редко, это правда. Танцевал последний раз… не помню когда. А что до пения — спою, когда война закончится.

Одинцова печально молвила:

— Это в войне самое ужасное. Кто погиб — погиб, Царствие Небесное, но что она делает остальными? Добрые становятся жестокими, горячие холодными, живые лица — мертвыми. Вы знаете, Алексей Парисович, что у вас мертвое лицо? Совсем.

Он вспомнил, как читал где-то: настоящий аристократ говорит обидное, только если хочет обидеть. Что ж, фрейлине это удалось.

— Так ведь меня, сударыня, в детстве-отрочестве-юности не к войне готовили. Ни дома у маменьки с папенькой, ни в гимназии, ни в университете убивать людей не обучали. Что вы можете видеть из вашего розового купе? Что можете знать о настоящей войне? Как Андрей Болконский-то говорил, помните? «Война — самое гадкое дело в жизни». Убивать или быть убитым — вот что такое война. Я убивал, меня убивали. Хуже, чем убивали, — предавали. А еще я вот этой рукой своего товарища… Так было нужно…

Что на него нашло? Зачем он разоткровенничался с этой царскосельской куклой?

Алексей скривился.

— Не надо с жалостью глядеть! Меня жалеть нечего!

Проклятье, опять не то!

— Простите, должен идти. Служба.

Татьяна Олеговна грустно смотрела в сердитую спину удаляющегося по коридору поручика.

Тарас

А все ж интересно, что тут у кого на уме. По-настоящему, без обману. За что люди готовы жизнь положить.

Тарас неторопливо поглядывал на соратников, вычислял, прикидывал.