Смерть перед Рождеством

– Сейчас собираюсь идти.

– Решил просветиться? – Бирк косится на увесистый том. – «Каталогизация доказательств в вычислительно-аналитических машинах, издание 1980 года, исправленное и дополненное»… Ностальгируешь?

Я мычу в ответ что-то неопределенное.

– Тебя, поди, в восьмидесятом году и на свете не было.

Бирк вытаскивает деревянный стул. Садится. Вздыхает, опустив широкие плечи.

– Олауссон, – наконец произносит он. – Нам нужно о нем поговорить.

– Хорошо. – Я поднимаю голову.

– После совещания я пошел в буфет, но ты ведь знаешь, какие у нас тонкие стены… В туалете кто-то разговаривал по мобильному. Он пустил струю из крана, чтобы не было так слышно.

– Ну?

Бирк вздыхает.

– Собственно, слышал я не так много, только самый конец. «Я только с совещания, – говорил мужской голос. – Один из них, Барк, что ли, не представляет проблемы. Речь о другом. И я думаю, что тот, другой, и есть самое слабое звено в цепи». После этого он замолчал и прикрутил воду.

– Барк, – повторил я, чувствуя, как дергаются уголки губ, словно в невольной усмешке. – Звучит лучше, чем «Бирк».

Похоже, шутка не показалась ему удачной.

– То есть ты не представляешь для него проблемы. Он так сказал?

– Именно так. И то, что насчет тебя он не так уверен. Он считает тебя слабым звеном… Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять после этого, кто это «он».

– Но я чист… Я спокоен.

– Нет, ты не спокоен.

– Но…

Бирк вздыхает.

– Он наш начальник, – поясняет он. – О каких проблемах он говорит?.. И почему не дает больше людей?

– Бог его знает. Может, он ждет, что управление лена или даже государственное полицейское управление в скором времени возьмет дело в свои руки, и просто не хочет отвлекать людей, которые сейчас заняты другими расследованиями. Или же у него действительно больше никого нет.

Бирк проводит ладонью по волосам, зевает, несколько раз моргает на лампу.

– Мне показалось, ты должен это знать, – говорит он. – Держи ухо востро. С Олауссоном что-то не так. С этим расследованием вообще что-то не так.

Он поднимается, пялится на стул. Корчит оскорбленную гримасу.

– Черт… что за рухлядь?.. Если узнаешь что новое об этом… пятнадцать девяносто девять, – Бирк кивает на раскрытый поверх распечатки том, – звони мне.

Я захлопываю «Каталогизацию доказательств».

– Думаю прогуляться в «Каиро». Помнишь, мы нашли в квартире квитанцию из кафе? Оно упоминается и в других бумагах, с которых я не снял копий.

– Отлично.

– Не хочешь составить мне компанию?

На мгновение я прикрываю глаза. Представляю себе, как появляюсь в дверях кафе в компании такого матерого полицейского волка, как Бирк. Чем это может быть чревато?

– Занят. – Бирк размахивает перед моим носом мобильником. – Вскрытие Хебера.

– Приходи, как освободишься.

– Только без глупостей там, в «Каиро», – напутствует Бирк.

Что ж, я всегда верен своим привычкам.

* * *

Митисгатан – узенькая улочка длиной всего в один квартал. Напротив меня в снежном тумане сгрудились старые пятиэтажки. Я ступаю на пешеходный переход, не вынимая рук из карманов. Мерзну.

Упираюсь в темно-зеленую дверь вровень с мостовой. Она настолько обшарпана и безлика, что можно подумать, что за ней кладовая. Но наверху неброская вывеска: «Каиро».

Я нажимаю на ручку. Тяжелая дверь поддается со скрипом, напоминая дряхлого старика, внезапно вырванного из привычного полусонного состояния. Это кафе легко не заметить среди множества прочих. Но попавший сюда однажды больше не перепутает его ни с каким другим.

Кафе «Каиро» – приют автономных субкультур, в первую очередь маргинальных. Зал довольно просторный. Деревянные стены и пол выкрашены в черный и красный цвета. Под потолком висят баннеры и транспаранты всевозможных демонстраций – не то реликвии, не то трофеи. На стене взятая в рамку черно-белая фотография: демонстрант в маске бросает булыжник в стену полицейского участка на улице Авеню в Гётеборге.

Народ рассредоточен по просторному залу так, что тот кажется пустым. Но, войдя, я чувствую на себе их взгляды, начинаю различать молодых мужчин и женщин с серьезными лицами. По радио передают новости. Ручка на входной двери висит: сломана.

Я чужой здесь; достаточно взглянуть на меня, чтобы понять это. Я произвожу впечатление человека при деньгах, но не имеющего времени выстирать себе рубашку. Я полицейский, здешняя публика чует нас за версту. Я не разделяю их убеждений: ни озабоченности тем, на что еще готов пойти правящий класс во имя своих сомнительных ценностей капитализма, ни ненависти к меховой индустрии и патриархату. И вообще, я никто, потому что бездействую. Или просто потому, что не являюсь одним из них.

За барной стойкой мужчина моих лет – огромный, как входная дверь. У него короткие темные волосы, с правой стороны груди пришпилен значок RAF – красные буквы на черном фоне. В руках – наполненная чем-то вязким форма для выпечки.

– Мы не обслуживаем копов, – сообщает он, глядя на меня серыми глазами. Я замечаю у него на подбородке нечто вроде экземы – кроваво-красное, глянцево блестящее пятно. Он ставит форму для выпечки на барную стойку. – Иди на Хантверкаргатан.