Смерть президента

И была еще одна особенность психики Пыёлдина, которая позволила ему не только выжить, но и выработать в себе фантастическую способность сгущать мысли до твердого состояния. А как еще можно назвать умение мечтать так яростно и остервенело, с такой убежденностью, что образы, рожденные в его воспаленном мозгу, как бы сгущались, становились почти осязаемыми, бродили по камере как живые люди, но оставались все-таки прозрачными — сквозь них были видны решетки на окнах, прорезь двери, бледные лица сокамерников. А сами они в ужасе забивались в углы, закрывали глаза ладошками, и единственное, на что осмеливались — чуть раздвинув пальцы, понаблюдать, как в скудном лунном свете неслышно и невесомо проходила по камере то женщина в белом, то девушка в голубом, а то и прекрасная незнакомка в совершенно голом состоянии. Ее можно было коснуться и почувствовать живое тело, можно было стать на ее пути, но она легко проходила сквозь изголодавшегося по любви зэка, наполняя его неописуемым наслаждением. Однако решался на подобное один лишь Пыёлдин, только у него хватало безрассудства столкнуться лицом к лицу со своей мечтой. Наступал момент, когда сокамерники не выдерживали и в каком-то исступлении бросались на Пыёлдина, стаскивали с нар, тормошили, пытаясь разогнать, развеять жутковатые потусторонние видения.

А случалось — замки сами по себе открывались, двери распахивались, будто какая-то неведомая сила срывала их с петель, выдергивала из гнезд болты и гвозди. Но распахнуть все двери, сорвать с петель все решетки тюрьмы — этого Пыеддину не удавалось. Ну, вывалят ребята из камеры, ну, разбегутся по коридорам, а дальше? А дальше следующие замки, следующие решетки… Вот на них-то у Пыёлдина сил и не хватало. Приходилось, понурив головы и пряча морды от ударов дубинок, возвращаться на постылые нары, укладываться в вонючие постели, еще более противные после того глотка свободы, который только что достался нежданно-негаданно.

Так вот, сохранил, сберег в себе Пыёлдин и простодушие, и детскую веру в сказку, в то, что все получится, стоит лишь сильно захотеть. В неизбежно счастливый конец он верил всегда свято и непоколебимо. Поэтому, когда Цернциц скорее для утешения, если не для забавы, произнес слово «амнистия», Пыёлдин сразу поверил в эту счастливую возможность.

А если уж говорить откровенно, то у него было не только наивное простодушие, у него была тысяча заложников, причем не какие-то случайные людишки, согнанные с больничных коек или с овощного базара, это была тысяча лучших людей города, людей, которых знали в стране и в мире, которыми нельзя было пренебречь, бросив на растерзание кровожадным террористам.

— Раздайся море! — заявил Пыёлдин, приблизившись к своим бандюгам. — Слушай меня!

— Говори, Каша, — обронил Козел, не поднимая головы и все так же глядя себе под ягодицы.

— Вылетать сейчас нельзя. С деньгами или без денег — нельзя.

— Это как? — поднял голову Козел.

— Все небо схвачено локаторами. Даже если нас не собьют, даже если удастся сесть где-нибудь в лесу, если успеем разбежаться в разные стороны, как крысы, это никого не спасет. Всех попросту переловят и перестреляют.

— Да ну… так уж и перестреляют, — недоверчиво проворчал Хмырь. — Живыми возьмут.

— Правильно, Хмырюга, возьмут живыми, отнимут деньги, отхлестают по ягодицам и снова посадят в ту же камеру. Причем это в лучшем случае. А в худшем — мы никогда больше друг друга не увидим.

— Это почему же?

— Потому что половину из нас все-таки перестреляют при попытке к бегству. Оставшихся разбросают по лагерям.

— А если ее не будет, этой попытки?

— Будет. Вывезут в лес и скажут, беги, Козел!

— А я не побегу!

— Ну и получай свою пулю промеж лопаток. Так вот, половину из нас все-таки хлопнут. Самых злостных зэков, к которым принадлежишь и ты, Козел, и ты, Хмырюга, и, конечно, я. А вторую половину, самую темную, хилую и болтливую, разошлют по стране от южного Магадана до северной Коми. Тебе, Козел, сколько еще отсиживать?

— Семь. С половиной.

— Добавят еще десять. Сколько получается?

— Семнадцать. С половиной.

— Все понятно?

— А что мне должно быть понятно? — раздраженно спросил Козел.

— Тебе не отсидеть семнадцати лет.

— Что же со мной сделается?

— Помрешь.

— Слушай, Каша… Ты говори, да не заговаривайся!

— Ты и сейчас неважно выглядишь, — продолжал Пыёлдин невозмутимо. — В лучшем случае я бы тебе дал еще пяток лет пожить… А семнадцать… Пиши пропало. Да, ребята, да… Никому из нас воли уже не видать.

— Так, — протянул вертолетчик Витя. — Так, — повторил он, глядя в бескрайнее небо голубовато-прозрачными глазами. С высоты Дома оно казалось таким близким, таким доступным. Но все понимали, что небо как бы отшатнулось, сделалось чужим и опасным.

Оно уже не обещало спасения.

Оно таило угрозу.