Смерть, ритуал и вера. Риторика погребальных обрядов

У народа лугбара в Уганде существует развитый культ мертвых, в котором предкам и призракам уделяется серьезное ритуальное внимание, но не для того, чтобы подготовить их к некоему райскому царству. Фактически, у лугбара не было никаких традиционных представлений о рае или аде, награде или наказании после жизни; скорее, их беспокоила продолжающаяся жизнь линиджа[382]. Утверждается, что Бог несет ответственность за все смерти, хотя более непосредственной причиной считается колдун. Мертвых хоронили, и их могилы, как и у нуэров, вскоре забывали, за исключением пожилых мужчин и женщин, над могилами которых можно было посадить деревья с их именами. Считается, что мертвые обладают оринди, особой душой, и их даже можно слышать ночью, но это несущественно для живых.

Что касается слов против смерти, важно, что лугбара используют высокоценные официальные речи в связи с болезнью и со смертью. Эти речи сильны не только в выражении человеческой искренности, но и в том, что они помогают восстановить родословную больного или умершего человека. Очень полный отчет Миддлтона о составе идентичности лугбара, состоящей из различных жизненных сил и сверхъестественных элементов, дает материал, позволяющий проследить интересную разницу между обществом этого типа и, например, обществом тибетского буддизма.

Умирающий лугбара, вероятно, «осознает расколы внутри линиджа», и в своих последних словах будет стремиться нанести наименьший вред структуре родства его народа[383]

. Фактически, похороны — это время, когда могут вспыхнуть споры и родословные претерпевают некоторую перестройку; это период, когда статус умершего меняется с живого родственника на мертвого. Другими словами, в то время как тибетское пространство смерти фокусируется на индивидуальном сознании умирающего с максимальным ритуальным усилием, направленным на воспитание полной осознанности как части ритуального путешествия уходящей жизненной силы, лугбара сосредоточены на этом мире. Линидж как главная забота жизни заменяет частное сознание. В общих чертах можно сказать, что в одном случае спасение в общественном порядке, а в другом — в сознании.

Помимо классических этнографий, в последнее время стало расти число исследований смерти в африканских обществах. Отмечая вариации и модернизированные формы погребальной практики, они описывают разоренные СПИДом районы, где кремация стала допустимой — практика, избегаемая в иной ситуации традиционными народами, для которых родственные узы в большей мере связаны с захоронением и его местом[384]. Ламонт показал, что в Центральной Кении «до 1930‐х годов меру избавлялись от мертвых и умирающих, размещая их на земле в необитаемых лесных районах», где гиены и стервятники могли уничтожить то, что считалось грязной плотью, которая „источала невидимые миазмы“». Он также приводит истории, как некоторые, вместо того чтобы быть приговоренными к смертной казни за какой-либо проступок, попадали в категорию своего рода «живых мертвецов», на них была возложена задача «избавляться от мертвых и умирающих»

[385]. Что касается современного празднования смерти в формате вечеринки, Джонатан Робертс описывает «щедрые мероприятия с едой, напитками, диджеями и танцами» в современной Аккре, основывающиеся на взаимном осознании необходимости присутствовать на похоронах других людей, чтобы на собственных будущих похоронах также присутствовало много людей, — желание, основанное на чувстве, что «живые должны помнить о человеке, чтобы он существовал в загробной жизни»[386]

. «Смысл» такого отношения сплетается из идентичности и судьбы и, в некотором смысле, предлагает собственное «спасение».

Азия и Океания

Филиппины: убийство и горе

В совершенно ином мире племени илонгот на Филиппинах «спасение» скорее лежало в сфере обретения определенной степени психологического равновесия и внутреннего спокойствия после тяжелой утраты, и по крайней мере один из способов достижения этого, вероятно, удивил бы представителей многих других культур, поскольку в нем предполагалось убийство другого человека. Этот кейс народа илонгот, задокументированный антропологом Мишель Росальдо, не только предлагает пример того, как песня и формальная речь служат для создания определенных настроений, но и является одним из самых ярких примеров того, как справляться с горем[387].