Смерть Рудина

И все-таки Рудин надеялся, потому что ему решительно не на что было надеяться. Поднимаясь с постели каждое утро, он продолжал проявлять некоторую заботу о своей внешности. Он долго и тщательно чистил щеткой свое обветшавшее платье. В одно июльское утро, предаваясь этому занятию, он испытал головокружение и опустился на стул, с которого перебрался кое-как на кровать. В тот день он не вышел из дому; начиналась болезнь. Сердитая привратница вспомнила о нем, поднялась к нему в комнату и долго жаловалась, разводя короткими, как ласты, руками перед самым его носом. Потом захлопотала, сама убрала комнату, позвала на свои деньги доктора и принялась лечить Рудина. К удивлению ее и других, он стал поправляться.

Он был еще нездоров, когда настали июльские дни. На болезненное его вооображение треск ружейных выстрелов и гул пушек подействовали чрезвычайно. В лихорадке ночи ему грезились русская деревня, Наталья Алексеевна в старом образе молоденькой девушки, рассерженная княгиня, Лежнев, Володя. От этих грез он отмахивался почти с отвращением.

Рано утром 26 июля он проснулся и некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь. Потом поспешно стал одеваться, не забыв провести несколько раз щеткой по белевшим плечам сюртука. Ему удалось незаметно спуститься по лестнице и, дернув за веревку, открыть себе дверь; привратница кашляла и возилась в своей комнате. На улице Рудин ступал шатаясь и придерживался рукой за дома. Солнце еще не успело подняться над крышами, но уже было душно. Запах гари и пороха носился в тяжелом воздухе фобургов. По дороге к Сент-Антуанской улице Рудин встречал отряды регулярных войск. Солдаты с истомленными, бессонными лицами смотрели на него равнодушно; в тот ранний час никому не хотелось ни злобствовать, ни шутить.

В двух местах его всё же останавливали, но тотчас же отпускали прочь, когда он начинал длинно и сложно объяснять свои намерения. Эти намерения не были, впрочем, ясны и для самого Рудина. Вышел на улицу он, руководимый желанием последнего подвига. Ему казалось, что он и только он может остановить начавшееся кровопролитие, спасти гибнувшую революцию. Выслушав его, люди опустят ружья, сознают свою ошибку, прольют слезы раскаяния, кинутся друг другу в объятия. Человечество будет спасено и пойдет верным путем к счастливому устройству, описанному в декретах Рудина, расклеенных красными афишами на всех стенах общественных зданий. Но как этого добиться? Где тот центр, куда сходились все нити событий и действий?

Раздумывая об этом, Рудин брел, опустив голову, по совершенно безлюдной улице, когда невдалеке перед ним прогремел ружейный залп. Пули защелкали по стенам, зазвенело стекло; сзади него в ответ послышались пистолетные выстрелы. Он приостановился и стал озираться вокруг. Неведомо откуда взявшаяся женщина схватила его за руку и насильно втащила в дверь. Темными переходами и внутренними закоулками она вывела его к стене, где открывалась калитка в другую улицу, кривую и узкую. Рудин беспрекословно ей повиновался.

Сделав несколько шагов от калитки, он оказался позади баррикады, сложенной из всякой рухляди и увенчанной продавленным омнибусом. Десятка два рабочих тихо разговаривали позади нее, осматривая свои ружья. Некоторые из них выглядывали в импровизированные амбразуры. Один из них, молодой и добродушный гигант, опоясанный красным шарфом, держал в руке красное знамя.

К этим людям воспрянувший сразу духом Рудин обратился с горячей и мало приличествовавшей случаю речью о человеческом братстве. Они выслушали его молча, с напряженными лицами. Некоторые поворачивались к нему спиной и пожимали плечами.

— Кто это? — спросил, быстро обернувшись, стрелок, всё время выглядывавший в амбразуру.

— Поляк, — ответил уверенно старый рабочий. — Вздорный, но храбрый народ. — Добродушный гигант подошел к Рудину, положил ему на плечо руку, повязал его красной тряпкой и дал кривую и тупую саблю.

— Возьми-ка это, — сказал он, улыбаясь, — как раз для тебя.

— Стойте, — крикнул стрелок у амбразуры, — они привезли пушку. — О Рудине мгновенно забыли.

Сжимая в руке бесполезную саблю, присутствовал он при загоревшемся уличном бое. Инсургенты[3] вначале яростно отстреливались. Но скоро послышались мощные удары пушки, и ядра понеслись со свистом, сшибая углы домов, роя мостовую, проламывая бреши в баррикаде. Одно из них пронизало кузов омнибуса, другое завалило все амбразуры. Часть защитников оставила свое место и скрылась в ближайших домах. Другие в отчаянии бессилия продолжали стрелять поверх обломков. Одному из них на глазах Рудина оторвало руку, кровь хлынула на пыльные камни июльской улицы.