Смерть считать недействительной

Впрочем, жена тоже была неграмотна.

Однако ответ он получил довольно быстро. И такой обидный, что в тот же день — не выдержал! — пошел к самому политруку. И спросил:

— Товарищ политрук, скажите мне: есть у нас такой закон, чтобы жена при живом муже могла от него отказываться, будто он не муж ей, а неизвестно кто — прохиндей какой?! Или нет и не может быть такого закона?

— Нет такого закона, — твердо ответил политрук. — Но только в чем дело, товарищ Васильев, и чем вы так взволнованы?

И от тех добрых слов политрука отец двоих детей Васильев, тяжело раненный и контуженный в голову солдат, даже заплакал.

— Вы почитайте, товарищ политрук, что она выдумала! У нас же дети! Как же это я им вдруг никто?!

Письмо Васильеву пришло непонятное и обидное. Та, к кому он обращался как к жене, с которой делился своими бедами, как с самой родной, у которой справлялся об их детях и обещал, что если сможет, то в следующий раз соберет и пошлет им какой-нибудь гостинец, не только не обрадовалась живому слову от без вести пропавшего мужа, а, наоборот, отчитала его, как последнего мерзавца, за то, что он объявился! И как, мол, вам не стыдно, неизвестный мне Васильев, подъезжать в письмах к заслуженной вдове героя, который еще в ноябре 1941 года погиб смертью храбрых под Москвою вместе с другими двадцатью семью товарищами. И откуда вы только узнали имена его детей, которым, спасибо, наше правительство уже назначило за отца геройскую пенсию, и как у вас только хватает совести зариться на их сиротские деньги и на горькие вдовьи?! Лучше, мол, и адрес позабудьте и письма ваши перестаньте писать — все равно ничего у вас не выйдет, не на такую напали!

Политрук прочел письмо, адресованное Васильеву, раз, второй…

Что за черт! Геройская пенсия, двадцать семь товарищей, погибших под Москвой… Неужели перед ним живой двадцать восьмой?!

Васильев стоял, переступая с ноги на ногу, волнуясь и обеими руками тиская пилотку.

Политрук осторожно поинтересовался:

— Вы о двадцати восьми ничего не слыхали?

— О каких двадцати восьми?

— Ну, в газетах было…

— Нет, товарищ политрук, не зачитывали мне.

— А сами?

— Я неграмотный, товарищ политрук.

— Совсем?

— Совсем.

— И жена неграмотная?

— И жена.

— А кто ж ей писал письмо?

— Не знаю. Наверно, кто-нибудь из совхозских.

— Она в совхозе работает?

— А где ж! Мы оба с нею там работали. Под Алма-Атой.

— А где вас ранило?

— В бою. Танки на нас шли.

— Я понимаю, что в бою. Но где? Не под Москвой? Не у разъезда Дубосеково?

— Точно не скажу, врать не стану. Деревню помню. Я еще там новый котелок у хозяев забыл. Так и пропал котелок… А про разъезд не знаю. Поезда не ходили, не останавливались. Может, в мирное время там и был разъезд, только я не бывал там в мирное время…

Политрук не сводил глаз с Васильева. Неужели прикидывается? Но Васильев отвечал рассудительно. Может, и верно не приметил разъезда? Странно… Очень странно… Живой панфиловец? После того как во всех газетах было написано черным по белому: «Посмертно…» Что же: считать смерть недействительной?

— Ну, а хоть как фамилия вашего политрука была? Диев? Клочков?

— Фамилию, товарищ политрук, забыл. Человек был хороший, душевный мужчина. Это правильно, что вы его вспоминаете!

Долго еще бился политрук с Васильевым. Пока не догадался наконец спросить:

— А в какой вы дивизии воевали? Тоже не знаете?

Васильев обиделся:

— Почему не знаю? Знаю! В Панфиловской, товарищ политрук, он от самой Алма-Аты с нами ехал!

В тот же день, разыскав в газетной подшивке Указ о посмертном награждении двадцати восьми панфиловцев, политрук наткнулся и на фамилию Васильева. Правда, в Указе значился Васильев не Ларион, а Илларион, но когда политрук принялся допытываться у Васильева, кто он в конце концов: Ларион или Илларион, то Васильев сказал, что можно так, а можно и так, разницы никакой…

Трудно с ним было договариваться до чего-то определенного!

Политрук в тот же день доложил по команде о странных утверждениях Васильева, и спустя минимальное время из Ташкента, из штаба округа, в Ашхабад прибыл наделенный весьма значительными полномочиями майор, чтобы разобраться на месте, что это происходит: Президиум Верховного Совета наградил человека посмертно, а он вдруг утверждает, что он — живой!

Майор был человек опытный, и, если бы только не неслыханно святая простота Васильева, уж он бы сумел уличить его на допросе хоть в каких-нибудь противоречиях!

Однако даже ему пришлось сдаться. И он доложил в Ташкент, что, как это ни невероятно, но, может быть, Ларион Васильев — действительно Васильев Илларион.

Ташкент запросил Москву: как быть? Москва приказала: разберитесь сначала сами, кто этот ваш Ларион-Илларион, а уж потом запрашивайте, что с ним делать, — не дети, мол!

И Васильева, на всякий случай приодев в новое обмундирование, но тем не менее под неослабным надзором майора и еще нескольких офицеров, доставили в Ташкент. Зачем, почему — ему объяснять не стали. Но без перерыва задавали вопросы. И — что казалось ему бессмысленным! — одни и те же, одни и те же.