Смерть в пионерском галстуке

– Секту основали несколько врачей, – рассказывал Тимофей, медленно шагая по едва различимой тропинке. – Прекрасно понимая, что родственники зачастую готовы на все, лишь бы помочь близкому человеку, они хладнокровно манипулировали их сознанием и деньгами. Рассказывали красивые сказки про очищение энергетического поля, про вредные продукты и мысли, про то, что рак – это ответная реакция духа и тела на все неправильное и порочное, что творится в мире. И эти ядовитые семена скрытого зла падали на благодатную почву. Адепты несли своим гуру все, что могли. Продавали дома, квартиры, машины и переезжали вот сюда, – он широко повел рукой, указывая на то, что находилось вокруг, – в место, далекое от городской грязи и суеты. И постепенно то, что начиналось так светло и безобидно, превратилось в настоящую обитель зла, которое, громко называя себя добром, пустило глубокие корни.

Настя, почувствовав, как внутри поднимается неуправляемая волна эмоций, опять нажала на паузу.

Мясников говорил хорошо и складно, словно сказку рассказывал. И видеоряд выстраивал подходящий: мрачный, депрессивный, угнетающий. Но… все это точно такая же атмосферная декорация, какой когда-то перед ее глазами предстала деревня. Всего лишь кино, пусть и основанное на реальных событиях, но ничуть, ничуть не отражавшее настоящий ужас ситуации.

Это только с его пафосных слов сектанты воспринимались страшными чудовищами, а ведь на самом деле они выглядели как все вокруг и казались самыми обычными людьми – общались, работали, отдыхали.

Да никто никогда не заподозрил бы в чем-то подобном румяную, всегда приветливую и вечно довольную повариху, вроде бы от чистого сердца жалевшую детдомовских, которые приехали в ту злосчастную смену, и даже временами подкармливавшую их. Это только потом, когда шло расследование и пытались узнать, каким образом исчезли из лагеря семеро детей, выяснилось, что она тоже состояла в секте.

– Вот они, доморощенные пророки и проповедники. Те, кого можно назвать нашими Чарльзом Мэнсоном, Сёко Асахарой и Джимом Джонсоном, – говорил Тимофей особым, чуть глуховатым голосом. – Те, кто, возомнив себя чуть ли не богами, упивался безграничной властью. И это не только врачи. Зло расползлось гораздо шире. Высокопоставленный чиновник, представитель силовых структур. Вместо того чтобы защищать и спасать людей, они наживались на чужом доверии и горе.

На экране одна другую сменяли фотографии – несколько мужчин и даже одна женщина. А потом опять возник уже примелькавшийся пейзаж полуразрушенной деревни.

Настя недоверчиво тряхнула головой, вернулась назад, просмотрела заново.

И это все? А где же он? Она не могла не узнать или пропустить. Слишком хорошо запомнила его лицо, особенно пронзительный, будто проникающий до самых глубин сознания взгляд, уже в самую первую встречу. Когда столкнулась с ним на лесной поляне, посреди которой лежал камень-алтарь.

Почему среди этих людей не оказалось самого главного и самого опасного? Отца Сэма. Это ведь именно он, он убивал недрогнувшей рукой. И не пожалел даже… собственного сына.

Чашка давно опустела, а в горле опять пересохло, просто невыносимо. И Настя прошла на кухню, налила воды, постояла, склонившись над раковиной, пользуясь тем, что бабушка увлеклась сборами на дачу – складывала вещи и не обращала внимания на временно освободившуюся внучку.

Потом она вернулась за стол и дальше смотрела репортаж без звука, просто картинку, не отвлекаясь на чужие домыслы и патетичные ладные фразы. Потому что для нее все это было не просто местной легендой, не просто страшной сказкой, а самой что ни на есть реальностью, лично пройденной, лично пережитой.

Или даже не совсем пережитой. Иначе бы прошлое не являлось во снах, не всплывало в памяти не вовремя и не к месту. Иначе бы она по-прежнему откликалась на Асю и наверняка выросла бы немного другой – не настолько отстраненной, ироничной и жесткой, не желающей сходиться с людьми слишком близко. Тогда бы бабушке не пришлось просить внучку отнестись с бережным пониманием к какой-то неведомой Миланочке.

В воспоминаниях экодеревня представала двояко: то лубочной, красочной, пронизанной яркими лучами солнца, то потонувшей в тумане, совершенно безлюдной, покинутой, опустевшей. Но сейчас возник третий образ – почти кладбищенский.

Тимофей понятия не имел, что ходил по костям. Вот он приблизился к столбу с вырезанными и нарисованными непонятными знаками, провел по нему рукой, застыл на пару мгновений, позируя. Потом пробрался по весенней хляби к одному из уцелевших домов. Тот был добротным, высоким. Наверное, его построили с расчетом, что проживут в нем несколько поколений, но сейчас внутри царили запустение и грязь, ажурным тюлем с потолка свисала паутина.

Пройдя через сени и большую комнату, блогер оказался в помещении поменьше. Перед глазами промелькнули полки с разбухшими, покореженными от сырости книгами, затем камера сфокусировалась на руке, вертящей и перекатывающей между пальцами одновременно обычный и необычный камушек.