Смерть в Византии

Всякий раз, как он ко мне обращается, мне вспоминается один мой давний возлюбленный — телеведущий, — да-да, тот, о ком ты подумала. Я восхищалась его чувством юмора, культурой, идеализировала с той страстностью, без которой соитие — не более, чем физическое упражнение. — Знаю, мои любовные истории внушают Одри отвращение, но ведь только это ей и интересно, в силу того, что недоступно самой. — Так длилось до того дня, когда мой телеведущий объявил с экрана о своем преклонении перед творениями одной скульпторши, о которой при мне он отзывался уничижительно. Она принадлежит к семейству, владеющему телеканалом, на котором подвизается мой идеал. По мере того как он с восторгом отзывался о ее творчестве, от чего она сама прямо-таки таяла, его образ мерк в моих глазах, пока окончательно не потух. Мужчина исчез, остался лишь заложник, жертва, лужа, белое пятно, какой-то младенец. Скажешь, это ревность, я и сама знаю, да и в порядке вещей всеми способами защищать свое рабочее место. Но подсознание рассуждает иначе. После этой передачи ночью мне приснился самый дикий сон за всю мою жизнь: мой возлюбленный шел ко мне, широко улыбаясь, как с экрана, а мужское достоинство у него отсутствовало, его отрезали, я в ужасе отшатнулась, а чей-то голос пытался меня убедить, что это не фатально, что это отрастает, как хвост у ящерицы, нечего и волноваться. Я проснулась в холодном поту, для меня все было решено, я оборвала с ним всяческие отношения. Правда, у нас один круг общения, он человек влиятельный, и я делаю вид, что не утратила к нему уважения. Он тоже самый что ни на есть неудавшийся живорожденный, такой же жалкий, как они все. И никуда от них не деться…

— Я думала, ты любишь мужчин?! — с состраданием отзывается Одри.

Ей меня не понять, я же насмотрелась ада мужчин там, как сказал бы поэт, то есть здесь и сейчас: мужчин, зависимых от матери, от любовницы, заменяющей мать, от Dark Lady[118]

— непременного атрибута психики этих мачо-соблазнителей, директоров предприятий, заведующих редакциями, любимцев с телеэкранов. Иные выруливают к homo;[119] самые импульсивные или самые боязливые — или и то, и другое разом — меняют страсть к мамочке-superglu[120]

на более сильные игры — садо-мазо, смертельные номера. Но чу! Все это предъявлено в праздничной, шикарной и шокирующей упаковке, в виде сублимированно-эстетически-мистически-академически и платонического продукта! Платон никогда не переставал плодить себе подобных, всякий мужчина порождает фэн-группу, которая его успокаивает, поднимает его боевой дух и все такое, будь то в бистро, на стадионе, в Клозери, не важно где… И есть, наконец, такие, что встают в позу отцов, пресытившихся Лолитами, нашими эфемерными старлетками из реалити-шоу, фабрики звезд и прочего барахла. Под старость они позволяют себе причудливые феерии, тактильные бури. Ах, этот мужской ад! Долгое блуждание по Абиссинии материнской власти! Мне достаточно вернуться в Париж, чтобы тотчас подметить это! Ах, мужчина, мы желаем видеть его твердым, как сталь, несгибаемым, как скала, эдаким Саддамом, Шароном, Бушем, а он порочен, зависим, сух душой, безразличен. Зубодробительный ад, дрожащий от стужи и страха, при мыслях о котором в памяти встает сумрачный лес из «Божественной комедии»! Да, ничего не скажешь: Париж явно действует мне на нервы.

— Все, что ни придумай, было бы для нас адом. Может быть лишь гетеро-рай, и ты это знаешь! — Одри закуривает. Ей не удастся зацепить меня, я начеку.

— Хочешь знать? Кое-кто считает себя гетеросексуалом и обзаводится самаритянками: брак спасен! Так пишут в журналах. Откуда берутся эти самаритянки? Истерика, депрессия, одиночество, разочарование приводят к тому, что востребован не столько даже глава семьи, а просто хоть кто-то рядом, чтобы возникла иллюзия, что женщина существует, что жизнь возможна. О, это целая алхимия, просто так о ней не расскажешь! Уметь заботиться о другом человеке, чужом тебе, так, чтобы ему было хорошо, не превращая его в жертву, не уничтожая, не калеча, как в моем сне! — Думаю, с Одри хватит.

— Come on,[121] Стефани! Я поняла, просто тебе приснился фрагмент того фильма, где играет Депардье, помнишь, с электрическим ножом… Мы еще вместе его смотрели. — Одри кажется, что она способна меня успокоить, а то и вернуть мне моего звездного любовника.

Но меня не переубедить: мой отвратительный сон вовсе не фрагмент фильма, он окончательно отбил у меня охоту общаться со star,[122] и тут уж ничем не поможешь. Вся моя ярость обращена против одного лишь Бонди. Всякий раз как мой шеф пристает ко мне со всякими намеками, этот сон тут как тут у меня перед глазами. Я не знаю, от кого зависим он, но по опыту с тем телеведущим могу сказать: его воинственная мужественность — точно такой же лейкопластырь, прикрывающий рану на месте, где когда-то кое-что было…

— Ну роман-то хотя бы из всего этого выйдет? — повторяет Бонди, стоит ему завидеть меня.