Смерть в Византии

С одной стороны, Сяо Чан, Усянь:  — человек без внутренней сущности, «поджигатель жилища», разоритель всего и вся, вплоть до собственной души. С другой стороны, Себастьян — жилище, увеличенное за счет памяти о предках, с которым время не утрачено, настоящее преобразуется за счет включения в него прошлого. Кто он для Санта-Барбары? Преступник, жертва семейной саги? Или противоядие криминальному Городу, человек августинской породы, воскресающий благодаря своей памяти? Что одерживает в нем верх — инфернальное бессознательное либо, наоборот, осознание временных потоков?

— Послушайте-ка вот это: «Неправильно говорить: есть три времени — прошлое, настоящее и будущее. Правильнее: есть три времени — настоящее прошлого, настоящее настоящего, настоящее будущего. Настоящее прошлого — это память; настоящее настоящего — это интуитивное чувствование: настоящее будущего — это ожидание». Как вам это, Этель? Словно урок по аналитике. Правда? Мне думается… Нет, это из записок Себастьяна, то, что уводило его в собственный мир. Наш историк продолжает свой крестовый поход, только нет больше опавших листьев и не нужных никому архивов, он проживает в своей памяти, как в настоящем.

— Гипермнезическая паранойя, как сказали бы мои коллеги-ученые.

— В общем, да. Автор «Исповеди» называл это «ужасающей тайной». Мне в этом мнится апофеоз булимического настоящего, ускользающего от большинства из нас, сомнамбул, спешащих потребителей информационного потока с его клипами и вспышками. Пруст вводил в этот «ужас» некий зонд — свой шагреневый телескоп. А Себастьян ударился в странствие по времени, которое в конце концов поглотило его боль, его «транзитную зону». Он преодолел боль детских лет, ощущение неуютности и неприкаянности с помощью романа, за сочинение которого взялся, и в истории об Анне и Эбраре нашел успокоение. Вы хотите вчинить ему иск?

Этель Панков пьет чай.

— Передайте же Эрмине, что не бывает счастливых чужестранцев, поскольку они постоянно справляют поминки по родине. Знаю, что вы не удивлены. Это известно как малым, так и большим; забыв об этом, люди стареют. Можно и вдали от родины ощущать связь с отцом, отец для того и существует, чтобы поддерживать вас, как вдали, так и в пути. Но мать иное дело, это нечто, живущее внутри, предшествующее всему — языку, мыслям, это сама любовь. Перечитайте «Песнь Песней». Утратив связь с матерью, вы лишаетесь рая, остается печаль, тоска. Вы заметили, Этель, все бродяги меланхоличны, их песни — причитания?..

Она улыбается — я говорю на понятном ей языке, убеждаю того, кто заведомо разделяет мое мнение. Она отвечает, что кое-кто из ее пациентов пытается заново обрести эту связь, зная, что этому не бывать. Есть матери — их единицы! — которые помогают вам в этом. (Я вставляю: «Моя, например…», но с чего бы ей верить мне? Ее незабудковые глаза улыбаются.) Большинство же матерей подстраивают вам ловушки: думаешь, что опасность миновала, и как раз попадаешься в них: вернуть утраченное невозможно, такова реальность. Вы не замечали, что мужчин — не женщин, — считающих, что любимы матерями, называют героями? Но вам неизвестно, что бывает с ними дальше — Персей отрубил голову ужасной Медузе, Орест убил Клитемнестру, Эдип переспал с матерью. Кто же они — герои или преступники?

Г-жа Панков начинает проявлять признаки нетерпения, ей кажется, я слишком отклонилась от предмета разговора. Но это не так.

— Себастьян стыдился своей матери. Хотите знать мое мнение? Трейси Джонс внушала ему ужас, поскольку произвела его на свет, не спрося у мужчины, желает ли он этого. Свое отвращение Себастьян попробовал бинтовать холодным равнодушием. Его дядя был уверен, что он уникум, да-да, Этель, он мне об этом говорил. Верьте мне. Наш Себастьян — матереубийца. Знаю, что не шокирую вас, последовательницу Мелани Клейн! Мне же он внушает страх. Его страсть к Анне Комниной свидетельствует в пользу его вины, заключающейся в удушении в себе своей матери. Так?

Этель пожимает плечами и высказывает свою точку зрения:

— Другие утолили бы потребность припасть к материнской груди, исполняя роль такого нежного лапочки, жиголо увядших матрон, вечного дамского угодника. Помните, у Колетт? Она и сама наслаждалась обществом подобных мужчин, после чего изобразила их в «Конце Шери»? Да и инцестом сегодня никого не удивишь.

— Это отнюдь не то, что случилось с Себастьяном! — Вряд ли стоит поражаться, что в лице Этель я встретила сообщницу. — Он стремился к идеальной, порожденной чистым духом женщине. Я бы не удивилась, встретив в каком-нибудь византийском монастыре клонов Крест-Джонса, распростертых перед Успением Богородицы. Как и тому, что в православие переходят католики, и иудеи, и даже мусульмане. Материнское начало, вот в чем дело! Это будет венец всему, конец джихада, конец Истории, согласны?