Смерть в Византии

Рильски же вовсе не уверен, что это шутка. Он вообще ни в чем больше не уверен. Если уж прессу одолели сомнения… Что-то ему подсказывает: он вполне мог стать Чистильщиком, был им в предыдущей жизни, потому как кожей, всем своим существом ощущает этого серийного убийцу. В романе написали бы, что Номер Восемь — его альтер-эго.[27] Рильски явно находится в загадочной близи от него. Откуда это? Разве могли они знать друг друга? Был ли Номер Восемь преступником, которого комиссару удалось поймать в ходе какого-то другого расследования, которого он отправил в места не столь отдаленные или приговорил к пожизненному заключению? А может, даже к электрическому стулу? Тогда, значит, чувство вины толкает его к тому, чтобы идентифицировать себя с этим неуловимым убийцей, и если так, он и сам такой же? Или же это его бессознательный двойник, ночная версия Нортопа, убивающая за полночь и не помнящая об этом днем, о чем свидетельствуют разве что круги под глазами да покрасневшие веки, как у завсегдатаев ночных клубов.

— У вас усталый вид, шеф, вам бы отдохнуть малость. — У самого Попова вид извиняющийся, только непонятно за что.

— Ну что вы говорите, дружище: тогда у «Ле матен» появится причина написать, что я сообщник Номера Восемь, довольно того, что, раз я медлю, значит, я — это он. За работу! Снимите отпечатки пальцев, опросите свидетелей, ну и прочее, и, само собой, пошевеливайтесь!

Я, комиссар и Скот Росс

Я решила обождать несколько дней, прежде чем возобновить контакт с «Новым Пантеоном». Полиция опечатала Морской храм, и у меня не было ни единого шанса туда проникнуть, даже если бы я и рассчитывала на снисхождение со стороны нового Диркома. Молниеносно заменив другого, павшего в неравном бою на паркинге, он явил себя на пресс-конференции велеречивым и особенно приветливым с журналистами.

Я у себя. Отдыхаю. Лежу на софе. Потребовались время и покой, чтобы понять. Нортроп тоже никуда не спешит. К его обычной беззаботности примешивается усталость, которой прежде я за ним не замечала: его помощники вновь наведались на место преступления, он же ограничивается тем, что держит руку на пульсе и следит за их успехами по факсу и электронной почте. Попов отсеивает звонки с мобильных телефонов.

Такое ощущение, что комиссар утратил всяческую чувствительность, как будто команда, которой он руководит, окончательно сверх меры завалена делами и бессильна перед масштабом происходящего, и с этим теперь долго ничего нельзя будет поделать. И то сказать — война между сектами на руку правительству: общественное внимание приковано к ней, а не к проблемам! Истинный дар небес, позволяющий властям ни шатко ни валко править. Стал ли Сан жертвой посвященных из «Нового Пантеона» или же пал от рук членов сект «Всемирная Церковь», «Нефритовый рай», «Духовная наука» — какая, в сущности, разница? Кокаина и автоматов Калашникова в Санта-Барбаре меньше не стало, и Рильски не исключает, что члены правительства получают выгоду в виде подачек разномастных гуру. Полиция — и та не совсем свободна от подозрений, ему это прекрасно известно, хотя за своих он ручается, само собой. Расследование как-то безнадежно увязло. Уже второе лето, как серийный убийца ускользает от них, и по-прежнему никакой зацепки. Впервые за то время, что мы знакомы, Нортроп кажется в большей степени занятым мною, чем погоней за Джо-Беллом-Роки, ставящим подпись под смертным приговором гуру, занимавшимся незаконной деятельностью. Чтобы как-то встряхнуться, Нортроп вышивает по канве гипотезы о психопате артистического склада, невиданном доселе наркомане, устраивающем жуткие «инсталляции» и ликующем от того, что он в одном лице актер и зритель этих серийных мистерий.

Поужинаем? Где? Нортроп предпочитает остаться дома. Не заказать ли ужин на дом из китайского ресторана? Почему бы нет?

Мы оба испытываем шок, но по-разному!

Креветки под имбирем, свинина под кисло-сладким соусом, кантонский рис, ничего возвышенного. Это студенческое меню подходит мне еще и оттого, что даст возможность избежать телячьей головы, излюбленного блюда моего хозяина, которым он перепотчевал меня в прошлые мои приезды, — его подают в единственном французском ресторанчике этой части города.

— Хватит, хватит соуса!

— Моя дорогая Стефани, этот тип, Чистильщик, делает работу, с которой не справились мы с нашими распрекрасными легальными методами. Это-то и не дает мне покоя… Впрочем, он явно следует той же логике, что и его жертвы. Он тоже помешан на Боге, Абсолюте или чем там еще, но только его механизм заело. Почему? Переусердствовал. Нужно быть на взлете или в падении, чтобы так бесстрастно любоваться собой за подобным занятием. А он и впрямь собой любуется, и причем бесстрастно. Но почему он обернул свое озлобление против своих же? В любом случае он из их числа, иначе как бы он проник в Морской храм?