Смерть за стеклом

– Эпизод с сыром Лейлы привел к первому кризису Джеральдины, – сообщил Боб Фогарти, когда Триша снова пришла в аппаратную. Они с Колриджем решили, что Фогарти именно тот человек, который больше других знал и об «арестантах», и о принципах производственной кухни «Любопытного Тома».

– А что это за кризис из-за сыра?

– Ушел ответственный редактор и увел двух своих помощников. Мне самому пришлось готовить передачу. А вы считаете, это не кризис? Я полагаю, что кризис.

– Почему он ушел?

– В отличие от меня, у него еще сохранилась капля профессиональной гордости, – горько заметил Боб, опуская плитку молочного шоколада в шапку пены на своем кофе. Ничего подобного Триша раньше не видела. – Превосходный профессионал, солидный уже человек, он больше не мог являться домой и каждый вечер объяснять жене и детям, что целый день старательно фиксировал ссору двух недоумков из-за куска сыра.

– Он подал в отставку?

– Да. Послал Джеральдине электронное сообщение, в котором говорилось, что «Любопытный Том» – позор британской телеиндустрии. Так оно и есть.

– И что Джеральдина?

– А вы как полагаете? Высунулась из окна и, когда он садился в машину, закричала вслед: «Ветер тебе в корму, чванливый мудак!»

– Значит, не возражала?

– Определенные неудобства возникли, особенно для меня. Но вскоре мы подобрали замену. Люди к нам идут. Мы популярное телевидение, – добавил он с сарказмом. – На острие индустрии: хипповое, вызывающее, новаторское. Но новаторство оборачивается тем, что дикторы сидят на столах, а не, как полагается, за столами. Черт!

Он поболтал ложкой, отыскивая в кружке плитку шоколада, и Триша догадалась, что он намеревался ее только размягчить, а не растворить до конца. Когда люди вынуждены проводить рабочий день в темном помещении, у них вырабатываются странные привычки.

– Боже, как я завидовал этому уволившемуся типу! – простонал Фогарти. – Я пришел на телевидение освещать финалы кубков и «Грэнд нэшнл».[14]

Ставить комедии и драмы, готовить научные и музыкальные передачи. И чем в результате занимаюсь? Торчу в темноте, наблюдая, как десять придурков сидят на диванах. Целый день!

Триша открыла главный секрет проекта «Под домашним арестом»: те, кто готовили программу, ненавидели тех, кто в ней участвовал.

– Тоска! Среди них – ни одного, на кого бы стоило глазеть, как глазеем на них мы. Только такие, которые жаждут, чтобы на них смотрели другие. Это «Уловка-22».[15] Любой, кто желает оказаться в этом проклятом, идиотском доме, по определению, слишком неинтересен, чтобы в нем находиться.

Фогарти уставился на батарею мониторов, и в аппаратной повисла тяжелая, угрюмая тишина.

– Больше всего я ненавижу обнимания, – наконец проговорил он. – И поглаживания. А еще сильнее – разглагольствования.

– Вам надо встретиться с моим боссом, – усмехнулась Триша. – Вы бы с ним спелись.

Боб снова помолчал, а потом продолжил свое:

– Если бы этот сброд представлял, как их презирают по другую сторону зеркала! Какие дают обидные прозвища: «Сопля», «Распутница», «Пердун»… Как режут материал, чтобы изобразить по-своему. Как ни во что не ставят. Они, возможно, захотели бы убить всех!

День тридцать первый

3.00 пополудни

Колридж и его подчиненные выходили из себя, когда на экране снова и снова появлялся Воггл. Он явно забивал всех остальных. Творцы «Любопытного Тома» с самого начала решили, что Воггл – то, что им нужно, и огромные куски сохранившейся пленки живописали его подвиги и реакцию на них остальных обескураженных «арестантов».

– Если бы убили его, – жаловался Колридж, – можно было бы спокойно выдвинуть обвинение в непреднамеренном убийстве всем остальным. Меня и самого тошнит от этого типа, хотя я вижу его только на экране.

– Нельзя судить продюсеров за то, что Воггла выпячивали, – заметил Хупер. – Вся страна тогда помешалась. Свихнулась на воггломании… Помните?

Инспектор помнил. Даже он наткнулся на это слово, которым пестрели первые полосы бульварных газетенок и которое встречалось на третьих или четвертых страницах солидных изданий. Но тогда он понятия не имел, о ком шла речь. Предполагал, что о футболисте или знаменитом скрипаче.

Хупер извлек из магнитофона кассету и положил в маленькую стопку «просмотренных материалов», взял другую из огромной стопы «еще не просмотренных» и вставил в аппарат.

– А знаете, сэр, – доложил он, – эти «не просмотренные материалы» – маленькая песчинка, по сравнению с теми, что еще в хранилище.

– Знаю, сержант.

Хупер нажал на «воспроизведение», и в комнате снова зазвучал протяжный шотландский говор.

«Идет четвертый день «ареста», – сообщал Энди. – Лейла и Дервела решили, что необходимо расписание. Так рациональнее распределять домашние обязанности».

Колридж удобнее устроился на стуле. Он понимал, что следующие пятьдесят минут не имел права позволить себе очередную чашку чая. Одну в час. Четырнадцать кружек по пинте за рабочий день было его пределом.

День четвертый

2.10 пополудни