Смертельный вкус Парижа

Больше всего меня волновал браунинг. В любой момент квартиру могли обыскать, и мнение Дерюжина о ненадежности баллистических заключений не давало покоя. Полностью избавиться от оружия я не решился – инспектор Валюбер дал понять, что Елена покамест основная подозреваемая. Если дело дойдет до обвинения, не исключено, что эта экспертиза, при всей ее сомнительности, может оказаться нашим последним шансом на оправдание. Разумнее всего будет спрятать пистолет в надежном месте.

Но сначала – в «Ля Тур д’Аржан» расспросить обслугу о вчерашнем.

С браунингом в кармане я доехал на метро до станции «Сен-Мишель», оттуда в кружевной тени старых лип и каштанов прошел по набережной мимо лотков букинистов и раскладывающих букеты цветочниц.

Весеннее утро было влажным и солнечным, мощеный берег Сены еще не высох от утренней росы. Маленькое паровое судно тащило по реке похожие на гробы баржи, отфыркиваясь от ночных преступлений клубами черного дыма. У самого тоннеля под мостом Турнель на булыжниках застыли высохшие ржавые подтеки зловещего пятна. От него целая дорожка следов вела по узкой боковой лестнице на верхнюю набережную. Если убийца и оставил какие-либо следы, их давно затоптали обслуга ресторана, друзья Люпона и санитары.

Жалюзи нижнего этажа «Ля Тур д’Аржана» были по-прежнему опущены, дверь заперта. Я прошелся вдоль набережной Турнель, свернул на рю Кардинал Лемуан, еще раз внимательно оглядел асфальт в поисках окурков, крови – любых следов, которые мог упустить в предрассветных сумерках. Но на мостовой валялись только обрывки газет, собачьи фекалии и прочая дрянь.

В кафе на рю Кардинал Лемуан уже опустили выцветшие от солнца полотняные маркизы и официант выставлял на тротуар мраморные столики и соломенные стулья. Одновременно он следил за моими кружениями по перекрестку. Я сел так, чтобы видеть дверь, ведущую в «Ля Тур д’Аржан».

– Кафе-о-ле и сегодняшние газеты, пожалуйста.

Последнюю неделю парижская пресса писала почти исключительно о трансатлантическом перелете Чарльза Линдберга, но сегодня передовицы кричали о вчерашнем убийстве знаменитого арт-дилера. Самой пространной статьей разразилась, естественно, «Пари-Суар». Бартель превозносил покойного в качестве крупнейшего французского эксперта в области старинной мебели XVII–XVIII веков и величал его не иначе как «мэтр». Все некрологи упоминали, что месье Люпон преподавал в Сорбонне историю искусств, был автором множества монографий, статей, книг и альбомов об антикварной мебели, принимал активное участие в создании исторических ансамблей и экспозиций в Версале, Лувре и прочих музеях и внес неоценимый вклад в сохранение и воссоздание французского искусства и истории. Бартель даже сделал предположение, что, останься покойный жив, он непременно вошел бы в число «бессмертных» академиков.

Я понял, что быть антикваром в Париже почетнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей и исторических и национальных сантиментов.

Не забыл Бартель и о мадам Люпон. Он восхвалял ее как любящую и преданную супругу, верную помощницу и безутешную вдову. Зато конкурирующий орган печати «Ле Фигаро», видимо, в пику «Пари-Суар», посвятил целый разворот «близкой приятельнице» месье Люпона: «Марго Креспен – типичная «бабочка», то есть одна из молодых, самостоятельных, модных, работающих женщин, отказавшихся от семейной жизни в пользу наслаждений и неразборчивых связей с представителями обоих полов». Конкретно мадемуазель Креспен приписывали аферы с дадаистом Тристаном Тцарой, а когда дадаизм уступил место сюрреализму, его место в постели Марго, если верить газете, занял сюрреалист Луи Арагон. На фотографии из-под полузакрытых затененных век презрительно глядела брюнетка с высокими скулами и накрашенными губами. Читать про красивую женщину, ходящую, по французскому выражению, и под парусами, и на пару (`a voile et `a vapeur), было, несомненно, куда интереснее, чем про добродетели блеклой Одри Люпон.

«Бабочки» залетали на страницы «Ле Фигаро» не просто так. Париж был переполнен ими. Продавщицы, медсестры, конторщицы, модели, художницы и студентки по вечерам превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешевыми копиями коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.